Газимагомед Галбацев. И пошел снег...

И пошел снег…

И пошел снег…
И пошел снег поздней ночью; крупно, спеша и борясь с ветром, как бы оставляя раны на всяком месте, куда опускались хлопья.
И родился у царя сын. И заплакал он. Обрадовалась мать – на душе стало теплее. Аллах подарил матери сына, счастье и будущее даровал Аллах матери. О, Аллах!… А ребенок заплакал. Ребенок не знал, что сегодня ночью он пришел в мир, но, почувствовав, что пришел, ребенок заплакал. И услышала мать голос его, улыбнулась мать, открыла измученные глаза и спросила:
- Сын?
И никто не ответил матери. Испугалась мать. Потеряла покой и попросила:
- Покажите мне ребенка.
И показали матери ребенка. О, Аллах! Ребенок родился безглазым… нет глаз у ребенка, нет глаз. Замолкла мать, лишилась она чувств. А ребенок все плакал и плакал.
И пошел снег…
И пошел снег этой ночью; крупно, спеша и борясь с ветром, как бы оставляя раны на всяком месте, куда опускались хлопья… И шел снег не переставая, три дня и три ночи.
И испугался царь своего безглазого сына. И понял царь, что быть большой беде. И очень испугался царь. И приказал скрыть от всех существование безглазого сына, а если кто выдаст тайну, то отрубит тому голову. И спрятал царь сына подальше от людских глаз. Повелел не пускать к нему никого, кроме матери. И плакала мать каждую ночь, склонившись над ребенком.
И дали ребенку имя Хикмат.
И была у царя молодая дочь. И звали ее Меседу. Очень хотела Меседу увидеть брата. И сказала она отцу такие слова:
- Отец, да продлит Аллах твою жизнь, дай мне хоть один раз посмотреть на своего брата. Боюсь я, сама не знаю, чего… Постоянно преследует меня некий страшный голос. Этот голос гонится за мной, оглядываюсь, – не вижу никого… Отец, разреши посмотреть на брата. Боюсь я очень. День ото дня голос становится сильнее. Дай мне повидаться с братом…
И разрешил царь дочери посмотреть на своего брата. И посмотрела Меседу на брата, и закричала Меседу страшным голосом. Испугалась Меседу, и сказала матери такие слова:
- Мама, чувствую я, что в дом к нам пришла большая беда. Скоро я вынуждена буду навсегда расстаться с вами…
- Замолчи, доченька, замолчи! Не говори так! Какая беда? Разве может Хикмат наслать на нас беду? Если услышит об этом, муж не оставит меня в живых. Больше не говори так!
- Мама, иди к прорицателю, иди к шейху. Тайно иди, мама, пусть отец не знает. И спроси, что это? Боюсь я очень…
И в очень темную ночь пошла мать к шейху, пошла тайно, не сказав никому ни слово. И Меседу никому не сказала об этом, боялась очень Меседу. Пришла в их дом беда, и чувствовала ее Меседу. Болело ее сердце, не просыхали глаза...
Посмотрел шейх на ребенка, вздрогнул и отвернулся, увидев его уродство. Ещё раз взглянул шейх на ребенка, и сказал он матери такие слова:
- Мухлисат, раба Божья, единоверная сестра моя! Аллах заприметил тебя, и через твою утробу, через этого ребенка наслала она людей большую беду… Беда подходит, единоверная сестра моя…
- Что за беда?! Скажи! Скажи скорее, я вся горю!…
- Боюсь я царя, единоверная сестра моя, боюсь я, Мухлисат…
- Все останется между нами, скажи же, не своди меня с ума!
И сказал шейх:
- Мухлисат, сестра моя, сын твой никогда не научится говорить, но он знает имена всех людей. И если Хикмат произнесет чье-либо имя, тот человек умрет. Он и сейчас может назвать по имени тебя или меня… Но если человек, чье имя произнес Хикмат, сумеет убить его, то он останется жив…
И отвернулся шейх от Мухлисат, и подошел к окну. За окном стояла ясная морозная ночь. Везде лежал снег, выпавший в ту ночь, когда родился Хикмат. И снова приблизился шейх к оцепеневшей от ужаса матери, и сказал ей шейх:
- Он начнет произносить имена, начиная от членов вашей семьи… Прости меня, сестра моя…
И опустил шейх голову…
И возвращалась мать поздней ночью домой, прижимая к груди безглазого ребенка, и не чувствовала она тепла от ребенка. Сильнее прижала она ребенка к груди… Нет, не почувствовала она тепла. Везде лежал снег. Холодная была ночь, и в небе мерцали холодные звезды. Холодными были камни, вставленные в стену. Посмотрела мать направо, посмотрела налево, и бросила мать своего ребенка на холодные камни под стеной. И убежала мать, скрылась во тьме. И не видел ее никто кроме Аллаха.
И пришла Мухлисат домой и заплакала. Никому ни слова не сказала мать. Дома все спали. Закрыла мать наглухо двери и закрыла наглухо окна. И стояла в доме тишина. Но не было матери покоя. Не могла она ни сидеть, ни стоять. Открыла мать сначала окно, открыла затем дверь. И ворвалась в окно ночь, и проник в комнату холод, и вечер наполнил ее. В ярости ветер рвал занавеску на окне, и с силой захлопнул дверь. И перестал ветер. Стало тихо в комнате. И заплакала Мухлисат снова. И не было ей покоя. Не могла мать ни сидеть, ни стоять. Закрыла Мухлисат окно. Но заскрипела дверь и открылась настежь. И испугалась Мухлисат, подбежала к двери и закрыла ее. Но заскрипело окно и открылось настежь. И испугалась Мухлисат.
И выбежала мать на улицу, и замерзли слезы на ее щеках. Упал платок с ее головы, и рассыпались волосы. И мороз начал щипать ее тело. Побежала мать туда, где бросила сына. И нашла она Хикмата на том же самом месте, и не плакал Хикмат. И увидела мать, что снег под Хикматом расстаял, и увидела, что одеяло его мокро. И поняла мать, что ее ребенок тоже теплый. И прижала Мухлисат ребенка к груди и заплакала, и упали на безглазое лицо Хикмата материнские волосы…
Положила мать дома ребенка в колыбель и качала его. И начало рассветать, высохли слезы на глазах матери. Хикмат засыпал в люльке, и наступал в этот мир новый день. И скрипнула дверь и открылась настежь. И испугалась Мухлисат, посмотрела на дверь, и никого там не увидела.
Вдруг Хикмат разорвал обвязки, которыми был привязан к колыбели, приподнялся ребенок, опустился на пол, и стал перед матерью на колени. Побледнела мать, задрожала, и не могла произнести ни слова; ни закричать ни убежать. И заскрипело окно, открываясь настежь, и заколыхались занавески. И положил Хикмат на колено матери свою удивительно тяжелую маленькую руку. Заговорил Хикмат, и произнес он:
- Меседу.
И пошел снег…
И пошел снег на рассвете крупно, спеша и борясь с утренним ветром, как бы оставляя раны на всяком месте, куда опускались хлопья. Снег пошел сразу после того, как Хикмат произнес имя Меседу. Назвав имя сестры Хикмат повернулся, поискал руками колыбель забрался в нее и улегся в ней спокойно, как-будто в мире и не шел снег.
И начала мать кусать свои руки, и закрыл ветер скрипнувшую дверь. Не шевельнулся ребенок в колыбели, и, не дыша, склонилась мать над ним. И закрыл ветер скрипнувшее окно. Посмотрела мать в окно и увидела, что снег идет. Посмотрела мать в дверь и увидела, что Меседу идет. Побледнела Меседу, тяжело дышит, кончается жизнь Меседу. Чем ближе подходит к Меседу мать, тем сильнее текут слезы из глаз матери. И говорит мать Меседу:
-Что с тобой, дочка? Скажи что-нибудь, Меседу!
И заговорила Меседу:
- Мама, почему вдруг снег пошел? Почему снег пошел мама?
Не ответила мать дочери и заплакала. Горько и больно отозвалось в сердце матери ее слова.
И вновь заговорила Меседу:
- Мама, знаешь, мы с тобой должны убить Хикмата, иначе он убьет всех нас, мне это подсказывает сердце, мама…
- Ты с ума сошла, Меседу! Как Хикмат может убивать людей? Как грудной ребенок может убивать? Замолчи несчастная!
- Мама, я видела во сне! Он был широкоплечий, очень высокий. Его не брала пуля, и кинжал его не брал. Почему-то я шла за ним, и не видела ничего, кроме потной его спины. Тело его было голое. Он бил каждого встречного. Рукой срывал головы легче, чем яблоки с дерева. На его голое тело падали капли крови… Вдруг он остановился, прислушался, пропустил не трогая людей и повернулся в мою сторону. Мама! Его грудь, руки, ноги покрывали густые волосы. Я посмотрела ему в лицо… Мама, мама! У этого человека не было глаз. Ты понимаешь, мама, у него не было глаз! О, Всевышний! А когда я проснулась шел снег. Мама…
И замолчала Меседу, высказаав все это, увидела, что у матери глаза мокры от слез, и удивилась очень Меседу:
- Что случилось мама, что с тобой?
И вымолвила мать:
- Подойди сюда, подойди поближе к колыбели…
И подошла Меседу к колыбели, и удивилась еще больше, увидев с разорванными обвязками от колыбели лежащего Хикмата. Прислушалась Меседу к чему-то.
И сказала мать:
- Меседу, задуши Хикмата… Сожми правой рукой ему горло, задави его со всей тяжестью… Задуши его пока я совершу утренний намаз…
Отскочила Меседу в сторону, и очень испугалась слов матери. Хотелось ей убежать отсюда, но не смогла.
И повторила мать:
- Меседу, делай что я тебе говорю!
- Мама, ты с ума сошла! Или я еще во сне?
- И я с ума не сошла, и ты не во сне. Послушайся меня, если тебе жизнь дорога.
И заметался снег за окном, и все холодней и темней, становилось в комнате. И не было свидетелей тому, как сливалось дыхание матери и дочери, кроме Аллаха, и не ведал никто кроме Аллаха, что было на сердце у Мухлисат…
И сказала мать:
- Меседу, доченька родная, если ты не можешь выполнить просьбу матери, то хоть моли Аллаха, чтобы снег не переставал.
- Почему, мама!
- Меседу ты будешь жить до тех пор пока идет снег…
- А сели я задушу Хикмата?
- Тогда тебе не надо будет просит Аллаха, чтобы снег не перестал идти…
И призадумалась Меседу и склонилась над ребенком, и протянула она руки, чтобы задушить Хикмата… Но, оттолкнула мать свою дочь, оттолкнула прочь в ярости, задыхаясь, как назло падающему снегу. Не смогла мать допустить, чтоб убили ее сына. Ни у кого на свете не было такого ребенка, ни у кого не было. И упала Меседу на пол и осталась лежать. И было очень холодно в комнате.
- Мама, почему ты меня оттолкнула, почему оттолкнула, мама?
Не могла мать купить жизнь одного ребенка ценою другой жизни. И сказала мать:
- Прости, Меседу…
- Ты же сама просила задушить его, мама…!
- Задуши, задуши…! Если ты не задушишь Хикмата, то не жить тебе…
И встала Меседу, и подошла к колыбели. И протянула она руки, чтобы задушить Хикмата… Но, опять оттолкнула мать свою дочь, оттолкнула в ярости, назло идущему снегу. И упала Меседу на холодный пол… И молчали обе, и смотрели в окно…
И перестал снег идти.
И перестал снег, как бы назло матери, именно сейчас, как будто не мог перестать в другое время. И перестал снег также неожиданно, как и начал идти.
Застонала вдруг Меседу на полу, в ответ застонала склонившаяся над нею мать. Мир наполнился голосом муэдзина призывающего к утреннему намазу, комнату заполняли стоны Меседу. И билось в судорогах тело Меседу, и, закоченев, остыли все части тела. И лежала Меседу на полу, и распростерлась на ней Мухлисат.
И не встала больше Меседу, и, не унимаясь, плакала мать… И не видел ничего этого Хикмат…
2
И узнал шейх, что скончалась Меседу, и очень сожалел, что первым предупредил о беде. Испугался шейх царя. Сердце шейха стесняло грудь, и потерял он покой, что, хотя и обещала Мухлисат не говорить никому, может быть расскажет она царю, что я первым предупреждал о грядущей беде. Хикмат может произнести и имя царя, это тоже я предсказывал. Мухлисат, опасаясь, что сын произнесет имя мужа, откроет ему все, в этом нет сомнений. Я должен опередить ее, и самому все передать царю. Если я успею, может гнев царский минует меня. И как это я оплошал! Ведь написано в книгах, что человек ищущий правду и справедливость – самый несчастный из живущих. Ведь знал же я, что правду никто не любит. Есть сила и ей надо подчиниться..."
И залетела в комнату шейха муха, закружилась у окна. Удивился шейх, откуда взялась муха средь зимы. Покружилась муха у окна, покружилась в комнате, пока не угодила в паутину. Вырывалась муха из сетей, и не хотела умирать, но прибежал паук и убил ее. И высосал он всю муху, высохла она. Улыбнулся шейх увидев все это.
И подумал шейх: “Вот так поступит царь со мной. Не виновата муха, что угодила в паутину, не виноват и я, что Мухлисат пришла ко мне. Шейхов много, но только моей голове угрожает кинжал. Сила не любит слушать не угодное ей дело. Сила может впадать в ярость от плохой вести…”.
И подошел шейх к мухе высосанной пауком, и разорвал паутину. И произнес шейх шепотом:
- Прости меня паук, прости, божья тварь…
И подумал шейх: “Есть сила побеждающая другую силу. Против яда всегда найдется противоядие. Умная голова и хитрость победят силу. Голову может сберечь только голова. Пойду я к царю, расскажу ему про Хикмата. Я должен опередить Мухлисат. Есть кое-что сильнее и паука – хитрость и человеческая мысль, и кажется нет ничего слабее высосанной мухи, но есть сила без головы…”.
Перебежала кошка дорогу шейху, толкнула она лапкой дверь, и открылась она. И улыбнулся шейх:
- Спасибо. Вот сейчас догоню… Вот, уже выхожу…
И вышел шейх из дома, и пришел он к царю.
- Ассалам-алейкум! Да продлится ваша жизнь, и дай Аллах вам, роду вашему, и вашим близким, кроме Хикмата, долгую жизнь…
Посмотрел царь на шейха и сказал ему:
- Вааллейкуму ассалам, если Аллах тебя привел, единоверный брат мой. Если пришел ты выразить соболезнование, то, что за недостойные речи слышу я из уст твоих?
- Если моему господину не понравились мои слова, то склоняю голову к вашим ногам и прошу прощения. Если господин мой не понял значения моих слов, то со склоненной головой прошу разрешения объяснить все.
- Мне, от горя высохшему…
- Господин мой, эту беду навлек на вас Хикмат…
- Раб Божий, я не понимаю тебя…
- Хоть вы и прячете от всех своего сына по имени Хикмат, я знаю о нем. Аллах все видит… И я сегодня здесь, чтобы рассказать вам, что Хикмат принес с собой беду вашему роду, и роду человеческому. Один раз горе уже посетило вас. Лишь Аллах знает, кого Хикмат выберет своей следующей жертвой. Вас? Мухлисат? Каждый, чье имя он произнесет, умрет…
И рассказал шейх ему все, и слушал его царь внимательно. И спросил он шейха:
- Ты рассказал обо всем Мухлисат?
И вдруг солнечный луч упал на середину комнаты и рассыпался.
- Да, мой господин, если провинился, простите…
И не ответил царь. К солнечному лучу подбежала кошка и начала обнюхивать его. Затем подбежала к двери, толкнула лапкой, и открылась дверь.
И произнес шейх шепотом:
- Спасибо, сейчас выйду…
И произнес шейх громко:
- Если позволите, мой господин, я пойду исполнить службу Аллаху и вам.
И вышел шейх от царя.
И вышла Мухлисат к царю. Исчез солнечный луч за окном, густой туман окутал землю, и потемнело кругом.
- Мой господин, беда… - начала Мухлисат, но царь поднял руку и остановил ее.
И спросил разгневанный царь:
- По какой причине Аллах забрал нашу дочь?
- Если сочтены дни человека, Аллаху причина не нужна…
Царь молчал. И стало еще темнее кругом.
- Скажи, Мухлисат, какое слово произнес Хикмат перед смертью Меседу?
- Грудной ребенок не умеет говорить…
- Скажи правду, не гневи Аллаха!
- Твоя могила – тебе, моя могила – мне…
- Мухлисат, что с тобой? Или по мечу плачет твоя голова?
И прибежала кошка, закружилась на том месте, куда падал солнечный свет. И побежала она к двери, толкнула ее лапкой и открылась дверь. Но не видела всего этого Мухлисат.
- Никто не знает, что ожидает нас завтра… Меседу… да простит Аллах ее грехи, ушла от нас. А другой наш ребенок больной… Я хочу, чтобы ты написал завещание…
И разгневался сильно царь, побелел он от ярости и вскочил.
- Мало того, что стоишь передо мной и говоришь неправду… - но, задохнулся царь от ярости, и не мог продолжить.
- Если ты хочешь услышать правду, то я скажу его тебе, - ровным и спокойным голосом произнесла Мухлисат:
- Человеку, ищущему правду, говорю…
Но закричал царь:
- Говори!!!
- Хикмат разорвал обвязки колыбели…
И опять закричал царь:
- Говори же!!!
Еще продолжила Мухлисат:
- Хикмат положил мне на колени свою тяжелую руку…
И опять закричал царь:
- Говори скорее, чье имя он произнес!?
И сказала Мухлисат:
-Твое имя, несчастный, твое имя…
И пошел снег…

3
И пошел снег в этот день: крупно, спеша и борясь с ветром, как бы оставляя раны везде, куда опускались хлопья.
И не было царю покоя; не мог ни сидеть, ни стоять. И боялся он всего, даже находясь в своих покоях, боялся собственного голоса. И не переставая шел снег.
Залетала в комнату муха, зажужжала у окна, закружилась по комнате, пока не угодила в паутину. Прибежал паук, убил муху и высосал ее всю. Но этого не видел царь.
И не переставая шел снег, и не было покоя царю. И лезли в голову всякие мысли: “За что? Почему? Почему он произнес мое имя. С кем я поступил подло? Или меня наказывают за то, что богатство мое отнятое у людей? Но ведь люди сами любят сыпать деньги туда где их много. Разве я должен отвечать за людскую глупость? Или они мстят мне, решив, что я всю жизнь был счастлив? Но ведь Аллах знает, что несчастливее меня никого не было. Люди думают, что если имеешь теплую одежду, жирную пищу. То это и есть самое большое счастье…. За что я обречен? Почему я, здоровый и сильный должен умереть?”.
И не было покоя царю, но не мог он сидеть на одном месте. И шел снег и темнело небо. И все холоднее становилось царю.
И приходили в голову всякие мысли: “У меня есть деньги. Деньги! Сила человека, душа мира. То что течет по жилам мира – деньги. У меня есть деньги! Но где ваша сила, деньги?! Почему вы теперь превращаетесь в бесполезные бумажки? Зачем я собирал вас, если вы так бессильны? Почему вы отступаете перед Хикматом…?
И промелькнула перед царем тень, и испугался он. Хотел царь закричать, но не смог. Хотел царь выбежать из комнаты, но не смог. И почувствовал царь что кто-то дышит рядом, повернулся в ту сторону и увидел промелькнувшую тень. И дрожал голос царя, когда он произнес:
- Кто ты?
И услышал царь в ответ:
- Истина.
- Что ты хочешь?
- Ответить на твои вопросы.
И еще сильнее испугался царь и отступил назад. И отступил до тех пор пока не уперся в стену. Посмотрел царь на потолок, но не увидел тень, а увидел паука и высосанную убитую муху. И удивился царь паутине в своих покоях.
И опять промелькнула та же тень, промелькнула по полу.
- Истина, скажи, почему я должен умереть? За что мне мстят?
- Мстят тебе за то, что ты родился…!
- Не по своему желанию я родился, я в мир пришел с плачем…
- Ты умри смеясь.
- Не могу…
- Сумел бы, человек, если бы не гонялся за богатством и славой, если бы так сильно не хотел властвовать. Но тебе и этого было мало! Чем лучше человек живет в этом мире, тем труднее ему уйти в мир иной.
- Истина, что меня ждет? В рай ли я попаду или уготовано мне место в аду?
- Спроси у грехов своих. Спроси у дверей, которую ты закрывал перед просящими подаяние. Спроси у гордыни своей, у своего высокомерия, у крови, что ты проливал не раз. Спроси! Они тебе ответят. Сколько раз ты в жизни смеялся, столько же будешь плакать. Но ты боишься отвечать за все, и потому задумал убить Хикмата.
- Откуда ты знаешь?
- Я – истина.
И прибежали в комнату люди и стали шептаться:
- Смотрите, царь сошел с ума…
- Царь разговаривает сам с собой…
- Царь потерял рассудок… Просит помощи у денег…
И посмотрел царь на людей и увидел, что это его слуги. И посмотрел царь каждому в глаза и спросил:
- Почему у вас такие жадные глаза? Как волк чувствует запах свежей крови, так и вы почувствовали запах моих денег. Нет, я не умру! Не умру! Знайте, люди, я не умру! Ни одной копейки моей тебе не достанется. Прочь отсюда! Прочь все до единого! Рабы вы все, рабы!… Вам нельзя давать деньги. Вы не знаете что это такое. Вы не можете оценить их по достоинству, не умеете обращаться с ними. Рабы не умеют обращаться с деньгами! У тех, кто умеет обращаться с деньгами, ценить деньги в жилах течет особая кровь. Вон отсюда!
И вышли люди так же как и зашли, кланяясь и пресмыкаясь перед царем. И улыбнулся царь, горько улыбнулся мыслям своим: “Теперь я не царь, теперь я бессильный труп. Но посмотрите на людей, готовых от одного моего слова, от одного слова трупа пасть на колени. Рабские души! И их считают людьми? Они будут жить, а я должен умереть?”.
И задумал царь убить Хикмата. И наступил вечер, тьма окутывал мир, и казалось, наваливаясь на густо падающий снег, хотела уничтожить его. Казалось, и снег, прежде чем опуститься на землю, желал изрешетить наступающую ночь. Снег и не думал перестать идти. “Снег еще не перестает”, - подумал царь, взглянув в окно. “Уже пора и перестать”, - как будто подумал снег, увидев в окне лицо царя. Лицо было бледным и суровым, оно было высохшим, словно паук успел поработать над ним. Одни лишь глаза остались на этом лице.
И пошел царь к Хикмату и нашел его одного. Остановился царь и прислушался. Ни о чем не беспокоясь ровно дышал его безглазый ребенок. И подошел царь к колыбели и отбросил одеяльце. О Аллах! Неужели такое уродливое существо должно было родиться на свет!? И протянул царь руки, чтобы задушить ребенка. Но задрожали руки царя над ребенком, и не смогли убить лежащего в колыбели. Испугались руки! Но не могли руки и уйти, не сделав ничего с Хикматом. Понимали руки, что должны были задушить его. И приблизились они опять к маленькой головке. Беззаботно дышал ребенок в колыбели. И вдруг холодное железо обожгло спину царя. И услышал царь испуганный женский голос позади себя. И боль пронзил спину царя и не мог он оглянуться назад. И заговорил царь:
- Мухлисат, это ты? Это ты, Мухлисат?
И заговорила Мухлисат за спиной царя:
- Да, это я…
- Мухлисат, почему же я не умираю! Почему я не падаю?
И отошла подальше Мухлисат спины царя.
- Потому что снег еще не перестал идти…
И поднял голову царь и застонал, завыл и заскулил он, и повернулся к Мухлисат и сказал:
- Мухлисат, почему у тебя лицо мокрое?
- И от слез оно мокрое…
И улыбнулся царь, тяжело далась ему улыбка.
- Мухлисат, моя спина тоже от слез намокла?
- Да…
И пошатывало царя, пока шел от колыбели до Ммухлисат. И попросил ее царь:
- Посмотри, не перестал ли снег идти?
Посмотрела Мухлисат в окно и сказала:
- Нет, не перестал…
- Выполни мое последнее желание, Мухлисат, подойди к окну и посмотри…
И подошла Мухлисат к окну и выглянула. Вырвался крик у Мухлисат и сказала она:
- Снег перестал, несчастный!
И ответил царь:
- Спасибо…
И зашатался царь и упал. Упал он на спину и кинжал пронзил ему спину, лежавший на полу. И пронзил царя кинжал и вышел через грудь.
И не видел всего этого ребенок, лежащий в колыбели.
И на рассвете забежала в комнату кошка, и покружилась она около трупа на полу и коснулась лапкой сгустившейся крови. И отскочила кошка и убежала из комнаты. И не видела всего этого Мухлисат, все время стоявшая у окна. Мать смотрела на Хикмата. Зашевелился ребенок, и подбежала мать к колыбели. Присела она у колыбели, и потекли из глаз ее слезы. И заговорила мать с сыном:
- Хикмат, сыночек, душа моя, ради Аллаха, не произноси больше ни слова… Хикмат, дитя мое, не говори больше, ради Аллаха, молчи…
И порвал Хикмат обвязки колыбели, приподнялся Хикмат, сошел с колыбели и подошел к матери. Испугалась очень мать. И положил на колени матери Хикмат свою маленькую, но тяжелую руку.
-Хикмат, ради Аллаха, молчи, бесценный мой, молчи… Вот на коленях прошу тебя! Ради Аллаха не говори ничего, сынок, не говори ничего, - умоляла мать своего ребенка. И текли слезы из глаз матери.
И сказал Хикмат:
- Мухлисат.
И пошел снег на рассвете; крупно, спеша и борясь с ветром, как бы оставляя раны на всяком месте, куда опускались хлопья.
И обессилела Мухлисат, упала, и каталась она по полу, крича:
- О Аллах, чем согрешила я?! Почему я должна умереть? Ведь я отдала за Хикмата красавицу дочь. Не я ли помешала царю убить Хикмата? О Аллах, за что я должна расплачиваться, за какие грехи?
И долго плакала Мухлисат. И поднялась она вдруг с пола и увидела что Хикмат все еще стоит перед коолыбелью. Взяла Мухлисат сына на руки и сказала ему:
- Хикмат, почему ты произнес имя “Мухлисат”? Это мое имя, а я твоя мать. Я родила тебя, я спасла тебя. Хикмат, почему я должна умереть?… Ты знаешь, сынок, что такое смерть?
Не шевельнулся Хикмат и не издал ни звука. Мать прижимала его к груди, но она не чувствовала его тепла, и не ощущала тяжести. И отнесла мать его к трупу царя и положила на пол. И не шевельнулся Хикмат. И взяла мать его руку и провела им по лбу царя и по щекам, и сунула его руку в бороду царя.
- Вот что такое смерть, сынок… Это твоя работа. Вот отец, которого ты убил. Ты понял что такое смерть?…
И окунула мать руку Хикмата в остывшую кровь царя. Улыбнулся Хикмат, понравилось ему рукою ощутить смерть. И заметила Мухлисат его улыбку и рассвирепела. Увела его от трупа, положила мать сына на подоконник и открыла окно. И ударил мороз ей в лицо и осушил слезы. И рвал ветер занавес на окне. Скрипнула дверь и открылась. Посмотрела мать на голого ребенка, лежащего на подоконнике, и сама начала мерзнуть. Не таяли хлопья снега, падающие на ребенка, но таял снег падающий в комнату. Комната стала мокрой , но не намокло лицо Мухлисат. И столкнула Мухлисат ребенка с подоконника и закрыла окно. Скрипнула дверь и сама закрылась. И стояла мать у окна и думала: “Пусть лучше умрет Хикмат, чем умру я сама”.
И промелькнула тень в комнате, и вскрикнула мать от ужаса. И опять промелькнула тень. Дрожал голос Мухлисат, когда она спросила:
- Кто здесь? Кто ты?
- Истина.
И испугалась мать, и не поняла она, кто пришел.
- Чего ты хочешь?
- Хочу, чтоб ты выглянула в окно.
И выглянула мать в окно: снег шел не переставая, и на снегу лежал ее ребенок. И услышала мать голос Истины:
- Что ты слышишь, Мухлисат?
- Голос Хикмата.
- Что он сказал?
- Произнес имя шейха.
И закрыла Мухлисат окно и отскочила от окна. Поняла мать: Хикмат не умрет, она не сумела убить сына. И поняла Мухлисат, что как только снег перестанет, вместе с ней умрет и шейх, и не останется на земле человека знающего тайну Хикмата. И намокло лицо Мухлисат от растаявшего снега. Подбежала она опять к окну и открыла его. Мороз и снег ударили ей в лицо. Выскочила она через окно на улицу, упала и прижалась к сыну. Стала мать целовать холодное лицо сына, прижала она к груди ставшее удивительно легким тело сына, и заговорила:
- Хикмат, почему ты меня убиваешь? Оставь мне жизнь, дорогой мой…
И увидела Мухлисат, что Хикмат улыбается. И рассвирепела она. Бросила ребенка на снег, и через окно забралась в комнату. И заговорила с нею Истина:
- Мухлисат, не проси ничего у Хикмата! Не говори, что ты ему мать. Не говори, что ты дала ему жизнь, сделала ему много добра. И не проси, чтоб он сохранил твою жизнь.
- Почему?
- Он ничего не видит. Нет у Хикмата глаз…. Не понимает он, чье имя произносит….
И сошла с ума мать, заметалась по комнате, и упала на пол. И посмотрела Мухлисат на труп царя и сказала:
- Почему ты улыбаешься, там под окном и сын твой улыбается?…
И захохотала Мухлисат страшным голосом. И хохотала до тех пор, пока опять не промелькнула тень. Увидела она тень и замолчала. И услышала Мухлисат голос Истины:
- Мухлисат, загляни в окно…
И взглянула Мухлисат в окно. По-прежнему шел снег, и дул ветер, но не было под окном ребенка. Не лежал под окном ребенок, осталось лишь потемневшее от растаявшего снега мокрое место.
И сказала мать:
- Снег расстаял на моем сыне, теперь он стал теплым…
И промелькнула тень:
- И не стал он теплым, и не расстаял на нем снег. Ушел твой ребенок.
- Куда?
- В вечность…
И заскрипела дверь и открылась. И побежала мать закрывать дверь. И закричала, и бросилась Мухлисат к окну.
И перестал снег идти…
И упала Мухлисат на окно, выпала наружу, и упало ее тело прямо на темное место, где лежал Хикмат.
И не видел всего этого Хикмат…
5
И произносит безглазый ребенок наши имена. И идет снег…
И идет снег, днем и ночью, и на рассвете; идет крупно, спеша, борясь с ветром, как бы оставляя раны на всяком месте, куда опускаются хлопья…
И будет Хикмат произносить имена…
И будет идти снег…
И будет идти…

Три солнца
Корова не вернулась. Утром ее погнали в стадо, но вечером она не вернулась домой вместе с другими коровами. Мать попросила Алибега, пока не стемнело, пойти поискать корову.
- Позови и Османа, и походите немного... Бери и лампу керосиновую. А то темнеет,… Алибегу не хотелось.
- Как только я займусь чем-нибудь, или корова пропадает, или небо обрушится и беда нагрянет в этот мир, - закапризничал Алибег. – Где керосиновая лампа?
Через полчаса двое юношей, Алибег и Осман, вышли из села. Еще не совсем стемнело, но густой стелющийся туман ничего не позволял различать на расстоянии трех шагов. Керосиновая лампа оказалась бесполезной: свет лишь тускло мерцал под ногами.
- Пока туман не рассеется, мы, вряд ли найдем корову, - сказал Осман. Он был года на три старше и рассудительнее Алибега.
- Что же нам делать?
- Не знаю... Постоим немного.
- Что, так и будем стоять в темноте?
- Давай разведем костер...
Алибег и Осман с малых лет привыкли, оказываясь за пределами села, непременно разводить костер или в пещере, или под камнем, словом в любом подходящем месте. Есть такая слабость у всех детей, выросших в горах.
- Здесь и дрова имеются...
Только начал разгораться костер из тоненьких хворостинок, как Осман порывисто, будто его ущипнули сзади, наклонился вперед и выдохнул:
Говорят, сегодня вечером Алигаджияв умрет...
Пастух Алигаджияв вот уже третий день не поднимался с постели, и на общем сходе джамаата, решили пасти стадо по очереди, что явилось причиной пропажи коровы.
- А кто знает... Как ты можешь с такой уверенностью утверждать, что он действительно умрет? - спросил Алибег.
- Ты разве не слышал?
- О чем?
Осман промолчал. Становилось все темнее. До юношей, прилегших на своих полушубках, из густого тумана не доносился ни один звук. Лишь костер походил на живое существо. Если бы не туман, не было бы необходимости в полушубках - зачем они летом? Но в горах, особенно ночью... Словом, они находились достаточно далеко от села, сюда не долетал даже собачий лай.
- Ну, ты даешь! Не слышал, о чем уже три дня подряд говорят в селе? Позавчера, нет, еще на день раньше, со стадом не пришла корова хромого Ахмы. И вот они вдвоем, хромой Ахма и Алигаджияв, пошли ее искать. Как мы с тобой сегодня. Ходили они, бродили везде, стемнело, а корова никак не находилась. Решили вернуться. Впереди шел Алигаджияв, а за ним - хромой Ахма. Неожиданно хромой Ахма исчез. Просто так и исчез. Алигаджияв оглянулся, а его сзади нет. Алигаджияв позвал - никакого ответа. Заподозрив неладное, он повернул обратно. Шел - шел, но хромого Ахмы и след простыл. Сколько ни искал его Алигаджияв, так и не нашел. Испугался Алигаджияв. Да и как было не испугаться? Вернуться в село без товарища он не мог. Вдруг он увидел свет. Смотрит, а свет все ближе, и чем ближе, тем слабей. Тут он разглядел, что это не свет, а некая женщина. Подошла женщина к Алигаджияву. Одежда на ней рваная, а на руках - ребенок. Испугался он очень, не может ни бежать, ни что-нибудь сказать. А женщина спрашивает: « Ты знаешь, кто тебя сюда привел?» Алигаджияв даже ответить не может. «Ладно, можешь идти домой, - говорит женщина. - Для тебя взойдут еще три солнца». Алигаджияв помчался домой, не чуя под собой ног, а когда оглядывался, вместо женщины видел свет. Говорят, слова «Для тебя еще взойдут три солнца» означают «Тебе осталось жить три дня»...
Осман замолчал, будто проделал что-то важное. Становилось все темнее, и костер слабел.
- Куда же делся хромой Ахма?
- А никуда не делся. Он напрочь отказался от того. Что ходил вместе с Алигаджиявом искать корову, заявил, что его корова и не пропадала, чтобы ее искать. И вправду, когда посмотрели, корова оказалась в хлеву...
Задремавший было Алибег, стал настороженно оглядываться. То же сделал и Осман.
- Послушаешь твои выдумки, аж сердце в пятки уходит, - Алибег хотел засмеяться, но не смог.
- Это не мои выдумки. Алигаджияв сам рассказывал на годекане...
Чтобы он не рассказывал, такого не бывает. Наверное, Алигаджияву все привиделось.
- Не знаю, - ответил Осман, шаря в траве в поисках дров. - И дрова у нас кончились.
- Пойдем домой.
- Что нам дома делать? Сейчас я принесу дров...
Осман вскочил и отправился за дровами. Их надо было искать, и потому керосиновую лампу он взял с собой.
Алибег, оставшись один у угасающего костра, время от времени озирался: ему мерещились какие-то звуки. А туман, как будто назло ему, густел. Казалось, что туман не только поглощает все звуки, но остановил и само время. Алибег испугался; захотелось, чтобы Осман вернулся поскорее. По его мысли, он уже давно должен был вернуться. Озираясь, Алибег встал; туман, и тьма ничего не позволяли разглядеть.
- Осман! - крикнул он, но голос раздался слабо, наверное. Его не услышал бы даже человек, находившийся рядом.
Оглянувшись кругом, он крикнул опять:
- Осман!
Никакого ответа. Алибегу стало страшно. Он схватил сначала свой полушубок, потом полушубок Османа, отряхнул их, побив друг о друга, бросил обратно на землю и побежал в ту сторону, где скрылся Осман. Его нигде не было. Размахивая руками, будто желая разогнать туманную тьму, Алибег кричал:
- Осман! Осман!
Но он исчез. Алибег чувствовал: происходит что-то непонятное и неприятное и лучше всего сейчас - бежать домой. Повернувшись, он помчался обратно к костру, схватил свой полушубок, но тут же, пораженный застыл на месте: полушубка османа не было. Неизвестно, сколько бы он стоял, с отвисшей челюстью, если бы сзади не раздался шорох. Он резко повернулся: в тумане мерцал свет. Свет, в половину роста человека, приближался к нему. Когда он стал еще ближе, Алибег понял, что к нему кто-то подходит, озаренный, как нимбом. Чем ближе, тем свет становился слабее. Наконец, к Алибегу подошла женщина. Она была еще молодой, под тридцать лет. ( Хотя, глупо, конечно, определять возраст женщины в светящемся нимбе!) Женщина была красива, но одежда на ней висела клочьями, через которые сквозили плечи, колени, одна грудь. Вторую грудь прикрывал ребенок, которого она прижимала к себе. Ребенок тоже был, завернут в тряпье. Цвет лица женщины казался странным. Такой цвет приобретают лица верующих, которые, подолгу никуда не выходя, изучают религиозные догмы. Нежным голосом, отдающим теплом, женщина спросила:
- Ты хоть знаешь, кто я такая? Ты знаешь, чей это ребенок? Знаешь, как ты сам попал сюда?
Алибег хотел кричать, плакать, бежать, выкинуть что-нибудь глупое, однако не мог и пальцем пошевельнуть.
- Можешь идти домой. Но если пойдешь сейчас же, то у тебя останутся только три солнца...
Алибег заворожено смотрел на ребенка; тот не шевелился.
- Вспомнил меня? - спросила женщина.
И Алибег побежал. Не оглядываясь, домчался он до самого села. Ему казалось, что оставил что-то свое у той женщины, а что именно - не мог понять. Когда он, с полушубком в руках, ворвался домой, мать удивилась:
- Алибег, что с тобой? Что случилось? Где ты был?
- Ничего не случилось... искал корову.
Мать встревожилась:
- Какую корову?
Тут удивился и Алибег:
-Ты же послала меня искать корову!
Матери показалось, что она сходит с ума.
- Ты с ума сошел?! - воскликнула она.
Алибег, в замешательстве, промолчал; он не понимал, что происходило за последние два часа, и потому ничего не ответил матери. Так ведет себя человек, не понимающий, куда он попал, и не может на что-то решиться. Оставив мать, кричащую ему вслед, Алибег побежал к Осману. Тот как раз выходил из дома.
- Ты когда пришел домой? - спросил его Алибег.
- Откуда?
- Разве ты не искал вместе со мной корову?
Осман ничего не понял:
- Какую корову? О чем ты говоришь?
Алибег не знал, что сказать. Если бы он задал еще хоть один вопрос, то выглядел бы полным идиотом.
Молчание затянулось. И тогда Осман спросил:
- Ты идешь?
- Куда?
Алигаджияв, говорят, умер…

2
Взошло и закатилось три солнца. Сколько родилось пересудов за три дня в селе, о чем только не передумал Алибег, я все опускаю; однако надо заметить, что все эти дни Алибег чувствовал себя весьма неважно.
На исходе четвертого дня, когда он пришел домой, мать встретила его с руками испачканными мукой, она готовила ужин и сказала:
- Алибег, наша корова не вернулась.
- Что же мне делать?
Ответил он машинально, не вникая в слова матери. А, вникнув в них, вспотел и изменился в лице: значит, и сегодня ему придется отправиться на поиски коровы, и с ним опять может произойти нечто непонятное и странное.
- Что делать? Надо искать ее.… Позови с собой и Османа. Возьми керосиновую лампу, она в задней комнате на подоконнике…
Алибег вспомнил женщину в изодранной одежде, с ребенком на руках. Обильный пот выступил у него на лице и на всем теле
- Корова и вправду не пришла? – спросил он.
- Да что я, шучу с тобой?! – мать посмотрела на Алибега, и голос ее стал строже:
- Алибег, что с тобой?
Алибег притворно удивился:
- А что?
Ты весь бледный…
- Где лампа?
- В задней комнате, на подоконнике…
Матери не понравилось поведение сына. И с собой она ничего не могла поделать; какая-то непонятная сила заставляла ее выпроводить Алибега из дома. А бороться с непонятным явлением, как известно, дело бесполезное.
В этот вечер туман не стлался низко, и лампа хорошо освещала тьму. Выходя со двора, Алибег заглянул в хлев: коровы действительно не было. На душе стало чуть легче. «Коровы нет и надо ее искать. О чем беспокоиться?»
Так он успокаивал себя, хотя сердце вовсю колотилось в груди. Он решил обойти вокруг села и вернуться домой. «И к Осману не пойду, а далеко не отойду. Найдется корова – приведу домой, не найдется – так и скажу…»
Он обошел село, стараясь даже не смотреть в сторону, где они с Османом разводили костер. Чтобы увидеть то место, он должен был отойти от села подальше, чего ему совсем не хотелось. Но, удивительно, его тянуло к тому месту. В конце концов, прислушавшись к собачьему лаю, доносившемуся из села, он направился туда. Под ногами скрипели камешки, на нем шуршала одежда, учащенно билось сердце, и больше ни раздавался, ни один звук; будто сама природа пребывала в настороженном ожидании: что же дальше произойдет. Чем ближе Алибег подходил к тому месту, тем медленнее он шагал, тем сильнее ему хотелось слышать лай собак из села. Хотя бы еще раз гавкнула собака, и Алибег, повернувшись, поспешил бы домой.
Вдруг сзади раздался шорох. У Алибега душа ушла в пятки; он выронил лампу. Несмотря на охвативший его страх, он бы оглянулся, если бы не понял, что сзади горит свет, от которого перед ним упала собственная тень. Силы совершенно оставили его, и он присел.
- Алибег! – раздался сзади звучный мужской голос. – Алибег, что с тобой?
Но в таком состоянии, он бы не смог оглянуться даже на голос матери. Кто-то схватил его за плечо:
- Алибег, что с тобой? Эй!
Человек хорошенько потряс его за плечо, потом зашел вперед и встал перед ним, направив свет в лицо:
- Эй! Что с тобой, брат? Испугался, что ли? Посмотри же на меня!
Теперь человек осветил лампой собственное лицо. Доброжелательный голос чуть успокоил Алибега, и он поднял белое, как мел лицо. Перед ним стоял Осман.
- Ты чуть было не умер от страха! – весело рассмеялся Осман.
- Кто ты? – глупо спросил Алибег.
Осман засмеялся еще громче.
- Ты и вправду, Осман? – спросил Алибег.
Еще один такой же глупый вопрос, и Осман, схватившись за живот, упал бы от хохота. Алибег промолчал.
Успокоившись, Осман поведал:
- Мать твоя приходила, сказала, что отправила тебя за коровой. Ты запаздывал, она и забеспокоилась. Я нашел тебя по свету лампы…
Алибег все еще не верил, что рядом с ним – Осман. Желая определить, где они находятся, он огляделся вокруг и похолодел. От края пропасти, как и в тот вечер, приближался столб света; даже не столько свет, а целое светящееся марево. Алибег, не отрываясь, следил за ним.
- Осман, смотри, смотри! – воскликнул он, указывая пальцем на свет. Ему никто не ответил.
Алибег повернулся и не увидел Османа.
- Осман!
Можете себе представить голос человека, умирающего от страха? Таким был голос Алибега.
Столб света приближался с такой быстротой, будто летел на крыльях. Бежать не было смысла. Свет приблизился, и Алибег увидел ту женщину, в изодранной одежде и с ребенком на руках. Она долго, молча, стояла перед ним, затем улыбнулась:
- Почему ты теперь не убежал?
Алибег не ответил. Он поразился тому, как улыбка изменила ее лицо. От нее исходило чудесное тепло. Но Алибег не видел, как в первый раз, у нее нимба. Впрочем, трудно увидеть нимб вокруг головы того, кто стоит рядом…
- В тот раз я тебе простила. Три солнца закатилось, а ты еще дышишь. Я знаю, что ты не виноват…
Алибег молчал.
- Иди за мной, - сказала женщина и, резко повернувшись, пошла.
Однако Алибег не сдвинулся с места. Остановившись, женщина оглянулась. Алибег стоял, не шевелясь. Женщина улыбнулась и пошла дальше. Алибег, будто его подтолкнули, пошел за ней.
Он не помнил о корове, о селе, о том, что он – Алибег. Теперь он не слышал скрипа камешков, много ли мало ли прошло времени с тех пор, как он вышел из дому, не знал, страшно ли ему и по своей ли воле он идет за этой женщиной.
Женщина ни разу не оглянулась. Наконец, она свернула к скале, Алибег продолжал следовать за ней. Дойдя до подножия скалы, она порывисто повернулась, и заговорила:
- Алибег, поддержи ребенка, пока я отодвину этот камень.
Он взял на руки ребенка, протянутого ему женщиной, и невольно воскликнул:
- Какой он тяжелый!
- Он мертвый, - сказала женщина.
Алибег вздрогнул. Он понял, что задал не тот вопрос; надо было спросить, почему ребенок такой холодный.
Женщина без особого труда отодвинула камень, и показался вход в пещеру. Оставив Алибега с мертвым ребенком на руках, она исчезла в пещере.
Скала впереди, трава под ногами, камни вокруг были мокрыми. Ноги у Алибега тоже промокли. Холод, что обычно царит в горах по ночам, становился сильнее. Тьма и тишина, слившись, будто застыли.
Женщина не выходила из пещеры. Мертвый ребенок, которого Алибег держал на руках, почему-то напоминал, что прошло много времени. Ему ничего не оставалось делать, кроме как стоять у скалы с бездыханным тельцем на руках. Войти же в пещеру он боялся. Всякий бы боялся на его месте…
Женщина все не появлялась. Подойдя к входу в пещеру, Алибег осторожно. Как живого, опустил ребенка на влажную землю, даже отбросил попавшийся под него камешек. Отступив чуть назад, он понаблюдал, не заберет ли кто-нибудь ребенка. Но никто не появлялся. Алибегу стало страшно. Теперь, наконец, он понял, в какую страшную ситуацию попал…
Он подумал, что надо убежать. Оставить ребенка перед входом в пещеру и убежать. Но стоило ему повернуться спиной к ребенку, как страх охватывал все его тело, и он не смог сделать и шагу. Как будто пребывая в состоянии опьянения, Алибег не знал, как поступить. Наконец, он решил отнести ребенка в село и оставить его у мечети. Днем люди найдут его и, как подобает, предадут земле. Он поднял ребенка с земли и заспешил в село. Бежать он не мог, но шел очень быстро.
Приблизившегося к селу на столько, что стали видны редкие огоньки, Алибеком опять овладели мучительные мысли. Он никак не мог придти в село с мертвым ребенком. «А что если сейчас же самому предать его земле?» Но эти мысли он отогнал, дрожа от страха. «Ничего не поделаешь, придется оставить его у мечети…»
Дойдя до мечети, Алибег оглянулся. Кто мог оказаться здесь посреди ночи? Никого не было. Он без шума, осторожно, опустил ребенка на землю у дверей мечети, еще раз оглянулся и убежал.
Но далеко он не отошел, остановился у первого дома, за которым поворачивала улица, и невольно посмотрел назад. Прислушался.… Доносился плач ребенка. С каждым мигом плач усиливался. Не зная, что делать, измученный переживаниями, Алибег сел посреди улицы.
… Через час, с мертвым ребенком на руках, Алибег стоял у ворот своего дома. Уже дул предрассветный ветерок, Алибег думал пойти к матери, рассказать ей все, посоветоваться. Удивительный это человек – МАТЬ, к ней можно придти даже с мертвым ребенком…
Как только он открыл калитку своего дома, увидел женщину, которая вошла в пещеру и не вышла. У Алибега от радости на глаза навернулись слезы. Женщина, забрав ребенка с рук Алибега, спросила:
- И сейчас ты не узнал меня?
Она вышла за ворота, и прежде чем исчезнуть, повелительно произнесла:
- Как зайдет три солнца, приходи к той же пещере…
Мать оказывается, не запирала дверь, и Алибег зашел в комнату. Мать еще не спала. Держа в руке лампу, она подошла к сыну, посмотрела на него и тут же в страхе отскочила. А Алибег был доволен и весел; прозвучала бы музыка, он бы пустился в пляс.
- Что с тобой, мама?
- У тебя… Алибег, у тебя поседела голова. Голова у тебя белая…
Алибег же стоял посреди комнаты, весело смеялся. Затем он упал на пол, ударившись головой. Недобрым был звук, раздавшийся при этом…

3
Надо сказать об атмосфере, царившей дома еще в течение трех дней, пока опять не пропала корова. Если промолчать об этом, то можно подумать. Что в селе, где жил Алибег, никого нет кроме его матери и Османа…
Алибег очнулся на своей кровати, увидел склонившегося над ним отца Саадуллу и не мог определить, сколько раз солнце зашло. Саадулла был небрит. Причиной тому, что в нашем повествовании он отсутствовал, является то, что он время от времени отправлялся в соседние села, чтобы продавать изготовленные им шапки. В одно из сел он заворачивал особенно часто; люди даже шептались между собой о том, что там у него есть еще одна жена. Однако нас это не касается.
Алибег помнил все, что с ним произошло. Увидев склонившегося над ним небритое лицо отца, он понял: дома что-то произошло.
Как только Алибег открыл глаза, отец спросил:
- У тебя что-нибудь болит?
- Нет.… Сколько дней я лежу?
Отцу не понравился его вопрос. И никого больше не было дома, чтобы ответить на этот вопрос. Алибег догадался, что его уложили в комнате для гостей, чтобы никто его не беспокоил.
- Сколько бы дней ты не лежал, какое это имеет значение?
Алибег промолчал. Из соседней комнаты раздавались голоса. Он подумал, что эти люди пришли навестить его, что всем обо всем известно и лучше ответить на все вопросы, которые ему будут задавать. Думаю, Алибег мыслил верно…
- Нельзя, чтобы трижды заходило солнце, - произнес он.
- Что нельзя?
- Нельзя, чтобы трижды заходило солнце. Мне велено придти туда…
Отцу казалось, что Алибег ничего не будет рассказывать и у него надо выпытать о случившемся, задавая косвенные вопросы. Он хотел узнать, куда должен пойти Алибег, кто и что ему велел. Но он опасался, что сын ничего не расскажет.
- А что ты должен делать там сегодня вечером? – спросил отец проникновенным голосом.
Алибег понял, что отец ошибся своим «хитрым» вопросом. Он не должен был произнести слово «сегодня вечером».
Он, улыбаясь, спросил:
- Значит, сегодня третий вечер?
Саадулла не мог не признаться:
- Да…
Алибегу спешить было некуда, день только начинался, в окно заглядывало безмятежное солнце, а рядом сидел отец.
- Успокойся, - сказал отец. – У тебя еще есть время. А вечером и я пойду с тобой…
- Вечером я никуда не пойду, - заявил Алибег и тут же подумал: « Не пойду, значит, умру»…
Саадулла знал о случившемся только то, что рассказали жена и люди: в первый вечер домой пришел поздно, сказал, что искал корову; второй раз вернулся под утро и совсем седой, смеялся, упал посреди комнаты. Но знал Саадулла и то, о чем не знал сам Алибег. Лежавший в беспамятстве, он встал часа через три. Солнце поднялось уже довольно высоко. Алибег, не замечая и не узнавая никого, долгим взглядом посмотрел на мать, от чего она вся похолодела. Затем поел и снова лег! Больше он не вставал. Тогда-то мать и подняла шум на все село. Люди сразу же определили в происшедшем чары колдовства. Люди всегда склонны легко ставить, диагнозы другим…
- Алибег, - продолжал отец, - я привел одного ученого человека, чтобы осмотреть тебя. Ты понимаешь? Я ведь отец тебе и у меня больше нет сына. Расскажи обо всем. Правду незачем скрывать…
Отец вышел и вскоре привел седобородого человека. Его и вправду считали ученым, хотя по виду он таковым не казался. В глазах его таилась, не мудрость, как подобало бы, а скорее хитрость.
Алибег рассказал обо всем: как в первый вечер пошел искать корову, и как во второй раз метался по улицам спящего села с мертвым ребенком на руках. Когда он закончил, Саадулла и ученый человек переглянулись, но ничего не сказали. Они просто не знали, что сказать.
- Алибег,- проникновенным голосом произнес отец, - а как ты сам относишься ко всему этому, что думаешь?
Алибег ответил охотно:
- Одно я понял: те мучения, которые я перенес, неся на руках мертвого ребенка, были возмещены моим диким смехом дома. Я понял, что человек, чтобы смеяться, должен иметь на это право. А если он смеется без права на то, должен платить за свой смех. Смех – вещь очень дорогая.… У меня недостаточно слов, чтобы объяснить это. Я сам еще не все понимаю до конца… Радость, свобода.… Не могу объяснить…
Когда Алибек замолчал, Саадулла посмотрел на сидящего рядом ученого человека.
- Что ты скажешь?
- Что тут сказать?.. Он во власти шайтанов. Надо читать специальные молитвы, я их дам тебе…
И тут Алибек поступил нехорошо. Он рассмеялся. Нельзя было смеяться над старым человеком, который пришел по зову отца помочь ему. Старик и Саадулла недовольно встали и вышли из комнаты.
Алибег с нетерпением ждал захода солнца. Он не выходил из дома, не вставал с постели, кроме как по нужде, и ждал, уставившись в окно. При этом сам не понимал, почему так желает скорейшего заката солнца и встречи с той женщиной.… Сам я, считая, что он хотел еще раз испытать те мучения, и взамен получить радость. Так выходит, если вдуматься в его слова, которые он сказал отцу. Но он не задумывался над тем, что может умереть, не выдержав мучений. А может быть, в таком случае он получил бы еще больший, полный покой?
В селе об Алибеге говорили разное. Многие как будто узнали ту женщину! Оказывается, с нею встречались и другие. Но молчали, опасаясь, что их заподозрят в связях с шайтанами. И теперь Алибег оказался в центре внимания. Были и уверенные в том, что в скором времени Алибег умрет. И все, что о нем говорили, с болью в душе переносила только одна молоденькая Муминат. В моем повествовании никого нет важнее ее; но до сих пор я никак не мог до нее добраться по причине периодического невозвращения домой коровы Алибега. Вот и на сей раз…

4
Корова не вернулась.
- Алибег, - сказала мама, - опять нет коровы. Надо искать ее…
При упоминании о корове Саадулла вздрогнул. Ведь ему предстояло своими глазами увидеть то, о чем до сих пор только слышал. Лучше уж своими газами увидеть. Он, как и все остальные, был убежден, что сын попал под власть шайтанов. Но он удивлялся поведению своей жены: сын во власти чертей, а она, дура, что делает?! Саадулла молча смотрел на жену, а та как будто бредила: говорила непонятное и не слышала, что ей говорят. Как поступит Алибег? Алибег живо вскочил:
- Где лампа?
- Не скажу, - сказал отец тоже встал. – Сегодня я пойду искать корову…
Жена и сын глядели вслед. А Саадулла, прихватив лампу, пошел искать корову. Очень уж надо было ему самому увидеть то, что видел его сын, хотя и чувствовал, что из этой затеи ничего не получится.… Чтобы узнать все, он должен был знать Муминат и те отношения, которые сложились между ней и Алибегом. Этих отношений пока не знает ни сам Саадулла, ни ты, читатель, а потому давай проследим за тем, что теперь произойдет.
Первым делом Саадулла заглянул в хлев: коровы не было. Он походил по двору, но ничего особенного не заметил. Неожиданно, будто его ударили по голове, он застыл посреди двора. «Ну и глуп же я! Как можно было выходить из дома, оставив там Алибега?! Ни на шаг нельзя отпускать его от себя!»
И он был прав! Оказывается, Алибег тоже пошел искать корову. Нет, никак нельзя было оставлять его одного. Но как пришла к нему эта глупая мысль – отправиться на поиски коровы? Он же не хотел… Саадулла не понимал, что и его, как и сына и жену, какая-то неведомая сила подчиняет своей воле.
Заскочив, домой, он крикнул:
- Эй, жена, где Алибег?!
Жена удивленно посмотрела на него:
- Только что вышел вслед за тобой,… Я сказала, чтобы он взял лампу, но он не взял, сказал, что лампа у тебя…
Саадулла без лишних слов, бросился вслед за сыном. Но сколько бы ни ходил-бродил, не нашел его следа. Где сын ищет корову, где та пещера, в которой находится женщина с мертвым ребенком, Саадулла не знал. Он решил поднять на поиски сына все село…
А между тем Алибег, никуда не сворачивая, вроде человека, привычной дорогой идущего на работу, прямиком отправился к пещере. Никто ничего не знал про эту пещеру, да и как узнаешь, если она надежно укрыта огромным, как бык, камнем?
Прошло достаточно времени, как солнце зашло, но еще не совсем стемнело. Ночь намечалась ясная, и луна светила вовсю.
Еще довольно долго надо было идти до пещеры, когда Алибег догадался: сзади возник свет. Изменившись в лице, он остановился. Всем своим нутром он почувствовал, что за ним следует та же женщина; его неудержимо потянуло оглянуться.
- Не оглядывайся, Алибег, - произнесла женщина.
А Алибег стоял, как вкопанный: ему совсем не нравилось, что велели не оглядываться. Неуютно себя чувствуешь, когда за спиной стоит кто-то и повелевает тобой...
- Не все получается так, как ты желаешь, - опять произнесла женщина.
Ноги у Алибега обессилели, превратились в ватные, и он бы упал, если бы сейчас сделал один шаг. «О, Аллах, что мне суждено сегодня еще увидеть?!» - подумал он.
- Сегодня ты ничего не увидишь, - сказала женщина. - Иди вперед!
Алибег послушно пошел за нею, подумав: «Она прочитывает даже мысли в моей голове...».
- В твоей голове мыслей не бывает, там только мозг...
Алибег попытался ни о чем не думать, но вскоре понял, что ни о чем не думает только тот, кто спит, или мертвый. Когда дошли до пещеры, он подумал: « Сейчас она прикажет отодвинуть камень...»
- Конечно, кто же еще это сделает? - сказала женщина. - Нагнись и двигай его справа налево, сам отойдет.
Алибег поступил так, как от него требовали, и камень послушно отодвинулся, что и требовалось. А казалось, этого камня не сдвинешь и упряжкой волов.
« Наверное, она отправит меня в пещеру», - подумал Алибег. Голос сзади тотчас подтвердил:
- Да...
Каким бы удручающим не было состояние Алибега до этого, его никак нельзя сравнить с тем, что он почувствовал при виде разинутой черной пасти пещеры. Казалось, кроме нее в мире больше ничего не осталось. Алибег весь покрылся потом, и ступил внутрь, будто его оттуда позвали. Навстречу дохнуло теплым, с очаровывающим душу ароматом, воздухом. Кто-то подтолкнул Алибега...
Однако мы вынуждены прервать свой рассказ о нем на этом и удивительном и страшном одновременно месте, ибо в селе произошло еще одно событие: корова Муминат не пришла домой.

5
Пора, давно пора рассказать про Муминат. Ни она, сама ни Алибег не сумели бы объяснить, что между ними происходит, Алибег лишь замечал, что при встречах с ним девушка ведет себя как-то иначе, стесняется и краснеет. И Муминат видела, что на годекане перед их домом Алибег появляется чаще кого бы то ни было. Каждое его появление для Муминат означало, что надо немедля отправится за водой; она начинала стирать все, что попадало под руку. Люди, особенно женщины, не могли не замечать всего этого. Ведь особенность наших сел: молодого парня и девушку люди посвящают в сокровенный смысл всего, что с ними происходит, помогают, им понять… Подобным даром особенно отличаются женщины. Так, в один из дней с Алибегом произошло следующее. Возвращаясь с годекана, он встретил свою ровесницу Саадат и заговорил с нею. Как было не заговорить, если повстречались? Саадат, притворяясь смущенной, спросила:
- А Муминат дома?
- Да, - невольно вырвалось у Алибега, и тотчас он густо покраснел. Саадат засмеялась и продолжила свой путь.
И мать обращала внимание на состояние Алибега. Как-то она, желая вызвать его на откровенный разговор, заметила:
- В последнее время что-то Муминат совсем не видно...
Но получилось не убедительно; Алибег почувствовал в ее словах нечто скрытое и не ответил, сделав вид, что не расслышал.
И долго до событий, от которых помрачнел ум Алибега, он видел Муминат. Это обстоятельство весьма существенно для нашего повествования и надобно его запомнить.
Как-то раз, когда Алибег был дома, к ним пришла Муминат. Было еще раннее утро, но мать уже отправилась в поле, наказав сыну, чтобы он тоже не медлили, и пришел перевозить сено. Словом, Алибег был дома один.
- Здравствуй! - сказала Муминат, входя в комнату и прикрывая за собой дверь.
Алибег растерялся: то ли потому, что Муминат впервые пришла к ним, то ли оттого, что не мог поверить в это.
- Здрав… здравствуй...
Муминат, красивая подвижная девушка, тоже была смущена, но умеют этого не показывать; стоит ей пошутить - и никакого смущения не заметишь.
- Где твоя мама?
- Отправилась в поле...
Ему, дуралею, не надо было отвечать так определенно; нам-то от этого ничего, но сам он потом пожалеет... Больше говорить было нечего, и они уставились друг на друга.
- Ладно, тогда я пойду, - сказала Муминат. - Твою маму хотела увидеть.
Алибег не знал, как ответить, хотя очень хотел что-то сказать, как-то ее задержать.
- Ну, нет ее, - брякнул он.
Муминат рассердилась; стремительно повернувшись, при этом тугая коса чуть было не хлестнула Алибега по лицу, направилась к двери. До Алибега наконец-то дошло, что сейчас она выйдет и будет уже поздно. Но как ее задержать, что сказать, о Аллах!
- Муи, - выдавил он из себя.
Муминат так же стремительно повернулась и опять вошла в комнату.
- Что тебе?
Что сказать? Как поступить?
- Мамы нет, она пошла в поле, - сказал Алибег.
Муминат засмеялась. Алибегу стало тяжело; как и всякому другому парню на его месте. Он не понял девичьего смеха, подумал, что она смеется над ним. Он даже не видел, как похорошела Муминат от смущения. Но Муминат поняла все, иначе бы она не смеялась с таким довольным видом...
Чисты, проникновенны и непонятны были отношения между ними. Здесь надо бы поведать еще кое - о - чем, но оставшийся в пещере Алибег и пропавшая корова Муминат мне не позволяют...

6
Мать Муминат, Хандулай, не знала о том, что корова не пришла домой. Ни она, ни дочь никогда не встречали стадо: их корова приходила сама. Матери или дочери оставалось лишь подоить ее. А сегодня одной из коров не оказалось, и Хандулай не торопилась с дойкой, да и дочери этого не наказывала.
Здесь нельзя не рассказать о взаимоотношениях, складывающихся между матерью и дочкой. Хандулай замечала, что характер дочери совершенно изменился с тех пор, как в селе распространились слухи о том, что Алибег попал под власть шайтанов. Это видела не только мать, но и все женщины и девушки села. Подобное действительно замечается быстро, особенно женщинами. Встречая на улице женщину с ребенком на руках, каждый вспоминал Алибега. Все были уверены в том, что у него какая-то связь с той женщиной. Муминат особенно тяжело переживала, слухи о том, что Алибег женился на ней и раз в три дня ее навещает. Муминат мучилась, что это не скрылось от матери.
В последнее время дочь похудела, заметно изменился цвет ее лица, за что бы она ни бралась, была рассеяна; она плохо ела, не спала по ночам; была замкнута и никому не рассказывала о своих переживаниях. Муминат редко выходила из дома, только при крайней необходимости заговаривала с матерью. Отец редко бывал дома, он чабанил в горах. Еще дома был лишь десятилетний брат, но о чем с ним поговоришь?
- Муминат, приготовила бы ужин, а то уже темнеет, - заметила мать.
Муминат вздрогнула от этих обычных, чуть ли не ежедневно повторяющихся слов: мать нарочно обратилась к ней в тот момент, когда она задумалась, стоя посреди комнаты.
Муминат не ответила.
- Ты странно ведешь себя. Что стряслось, почему мне ничего не говоришь?
- Я... ничего не случилось... Что приготовить?
Что значит «ничего не случилось»? - Я ведь все вижу, - сказала Хандулай, подметая комнату. Она пыталась отвлечь внимание дочери, чтобы она все рассказала как бы между прочим, но откровенно. - Хотя бы мне открой, что у вас было с Алибегом...
В этом доме имя Алибега поминалось впервые; Муминат чуть было не вскрикнула, но сдержалась.
- Ничего не было, - буркнула она.
- Ты корову подоила?
- Нет еще... Сейчас займусь...
- А послушать людей, между вами что-то было. Говорят, ты изменилась после того, как Алибег попал во власть шайтанов. Вроде бы он женился на женщине, живущей, как дикарка, в горах, а про тебя забыл... Что между вами было?
- Ничего не было... Что у нас могло быть?
- Муминат, - мать выпрямилась с веником в руке, - когда тебя по-хорошему спрашивают, надо отвечать. Если бы у вас ничего не было, люди бы не болтали. Без ветра и былинка не шелохнется!. С тобой говорит мать, она тебе зла не желает. От людей еще никто ничего не мог скрыть... А мать не от чужих должна узнавать правду о своей дочери!
У людей язык без костей...
Даже с костяными языками люди не молчали бы о том, что ты изменилась с тех пор, как Алибег попал под власть шайтанов! Хорошо…. Можешь ничего не говорить... Не стой, как столб, посреди комнаты, подои корову, приготовь ужин, - мать, может быть, думала продолжить разговор после ужина в спокойной обстановке. Но благие намерения родителей редко сбываются...
Муминат молча вышла из комнаты. Она понимала, что кроме матери больше ей не с кем поделиться своими переживаниями. Как-то она хотела рассказать обо всем матери Алибега, но не осмелилась. А поговорить с самим Алибегом ей в голову не приходило.
Девушки считают, что откровенность с любимым человеком бросает тень на их достоинство. Таково уже воспитание... Прикрыв за собою дверь, Муминат почувствовала, как она одинока и что у нее нет человека ближе матери.
- Что ты здесь стоишь? - удивилась Хандулай, застав дочь за дверью.
Муминат не ответила.
- Ну?!
Муминат резко повернулась к ней, выпустила из рук глиняный кувшин, прижалась к матери и расплакалась:
- Мама, милая, что мне делать? Перед глазами постоянно стоит Алибег... Мама, ты когда-нибудь видела его руки, его глаза? Ты никогда не видела, как он смущается при встрече со мной! Ты этого не знаешь! И я не знаю, как тебе все рассказать... Ты не слышала его голоса! Что мне делать? Прошлой ночью во сне он притронулся к моему плечу... Мама, милая!
Мать молчала, прижав плачущую дочь к груди. Да и что она могла сказать?..
Ночь наступала ясная.
Нагулявшись вдоволь, пришел домой младший брат Муминат. Не обратив особого внимания на обнявшихся мать и сестру, он сообщил:
- Говорят, что и сегодня вечером Алибег ушел из дома, опять сказал, что идет за коровой... У них собралось много людей. Все село выходит на его поиски.
Мать и дочь, безмолвные, как пни. Ничего не ответили. Подобно пню застыл и мальчик, недоуменно взирая на них.
- Иди, подои корову, - наконец сказала Хандулай, еще не зная, что в хлеву нет коровы.
Муминат незаметно для братишки вытерла слезы, подняла кувшин и как в бреду направилась в хлев.
При сильном испуге человек не может не только шевельнуться или закричать, он даже перестает дышать. Об этом может судить тот, кто сам испытывал жуткий страх: как будто воздух сжимает его, язык немеет, сердце перестает биться, ноги становятся ватными. Подобное испытала и Муминат. Она нашла дверь сарая запертой. Толкнула - не открылась. При свете луны разглядела, что крючок висит свободно. А дверь никак не открывалась. Повозившись, Муминат решила вернуться домой, но почему-то не смогла. Она толкнула еще раз, и тут на двери обозначилась ее собственная тень. Сзади возник непонятный свет. Она отпрянула в испуге... Но это я уже описывал. За нею стояла женщина с ребенком на руках. Муминат видела ее впервые, но мы-то ее знаем и не будем еще раз надоедливо описывать.
Приближаясь к Муминат, женщина переложила ребенка с правой руки на левую. Мы знаем, как она передвигалась - совершенно не оставляя следов. Девушка стояла, от ужаса потеряв рассудок, с вылезшими из орбит глазами, стояла и не могла даже шевельнуться. Женщина, подойдя, долго смотрела ей в глаза, потом взяла своей правой рукой за ее левую. Рука женщины была невесомой и ... бездушной. Муминат не почувствовала тепла от этой руки. Она пошла за женщиной покорно и без всякой мысли. Женщина вела ее по самым темным улочкам; им никто не встретился. Когда село осталось позади, они зашагали медленнее и спокойнее.
Уже на значительном расстоянии от села Муминат осознала, что женщина ведет ее куда-то. В голове прояснялось... «Значит, это та самая женщина... Это она зовет к себе Алибега... Пожалуй, она не походит на шайтана...»
Но страх не отпускал сердце, и дыхание не восстанавливалось. Кувшин, про который она забыла, еще висел под рукой. Лишь одна мысль сверлила мозг: « Эта женщина подзывает к себе Алибега».
- Ты хоть знаешь, кто я такая? - вдруг спросила женщина, остановившись и смотря ей в глаза.
Муминат не ответила, но теперь рядом с женщиной ей стало чуть легче. Была бы уверенность, что женщина не причинит ей зла, она заговорила бы, но все же промолчала. Девушка поняла, что рядом с ней не шайтан, почувствовала, что у нее в руке - кувшин. И она вспомнила...
Через сорок - пятьдесят шагов женщина, остановившись, опять посмотрела ей в глаза. И Муминат опять стало страшно. Женщина заговорила:
- Еще не вспомнила меня?
Мы уже отмечали, что ночь была ясной, но как в горах часто случается и летом, дул прохладный ветер. Впрочем, стояла бы кромешная тьма или шел дождь, Муминат не обратила бы внимания... Может быть, для нее на целом свете никого и ничего не было кроме женщины, уставившейся ей в глаза.
- Ну, не узнаешь? - женщина высокомерно улыбнулась. - И чей это ребенок, тоже не знаешь?
Муминат не отвечала. И не могла смотреть на женщину. Заговори она, пожалуй. Женщина сама бы испугалась - такой жуткий страх обуял Муминат.
- Не вспомнишь, чей это ребенок?
В полном смятении, Муминат даже не осознавала, что у нее спрашивают, иначе она не могла бы, затаив дыхание, так долго...
Женщине, кажется, надоело задавать один и тот же вопрос. Она грубо потянула за собой Муминат.
Они дошли до пещеры, где находился Алибег. Выпустив руку Муминат, женщина передала ей ребенка.
- На, подержи, пока я отодвину этот камень
Муминат взяла ребенка на руки.
- Какой он тяжелый! - вырвалось у нее.
Женщина как бы мимоходом заметила:
- Да... Это мертвый ребенок.
Муминат вздрогнула, но промолчала. Она оторвала ребенка от своего тела и, как что-то нечистое, стала держать его на вытянутых руках.
Отодвинув камень, женщина вошла в пещеру и исчезла, сказав при этом:
- Я сейчас приду.
По-прежнему было спокойно и ясно. Лишь звезды замерцали ярче. А ветер ослабел, стало теплее. Но, кому нравится, когда не ко времени меняется погода?
Из пещеры никто не выходил; тем тяжелее становился ребенок на руках Муминат... Мы-то знаем, что женщина так и не появится, а ребенок в эту ночь доставит Муминат много мучений - как мы уже видели один раз. Но девушка ничего не знала. Еще не знала, что ее обманули, оставили ночью одну с мертвым ребенком в глухих горах. Муминат еще многого не знала. Да она в этом и не виновата; ведь мы с вами тоже не знаем сути происходящего...

7
В пещере Алибег очутился по колено в воде. Впрочем, уверенно утверждать, что это была вода, я не смогу, и Алибег не сможет. Густая и тепловатая жидкость походила на кровь, однако крови, кажется, там не было, так что будем считать, что в пещере все-таки была вода...
Много времени простоял Алибег, не зная, куда идти и что делать. Оглянулся в ту сторону, откуда вошел, видимо, хотел выйти, сбежать; но ничего не увидел, так как женщина задвинула вход в пещеру камнем.
Алибег не мог привыкнуть к тьме, определить, большая пещера или маленькая. Прокралась жуткая мысль, что, он оторван от всего мира и бессилен, что-либо предпринять. Он забыл о женщине, которая завела его сюда. Все пропало, исчезло, осталось одно лишь страстное желание - вырваться отсюда. Но как?! Он решил, что надо все время идти направо, ведь где-нибудь пещера должна кончится. Нельзя же без конца, как жердь, торчать в воде по колено. При каждом его шаге вода булькала, выходя из ботинок; земля под ногами была неровной и каменистой; вскоре Алибег промок до пояса.
Вдруг он стукнулся коленями о большой камень. Алибег, вытянув руки, пошарил в воде, но ничего не нащупал. Когда же, нагнувшись, всмотрелся, заметил выступ скалы, возвышающийся над водой, Алибег вылез из воды, от которой уже испытывал чувство тошноты, и уселся на этот выступ. И больше не двигался.
Если женщина завела меня сюда, подумал Алибег, то здесь что-то должно произойти. А потому лучше уже ждать. Не зря ведь сказано: что предписано Аллахом, то обязательно произойдет, хотим мы этого или нет...
Вначале, оказавшись в пещере, Алибег ждал одного: избавиться от воды, в которой оказался. Больше он ничего не хотел. Теперь его мысли развивались дальше, ему уже недостаточно было только избавления от воды... Человеку недостаточно, если даже его посадят на царский престол. И Алибег не мог довольствоваться сидением на камне.
Чем больше он размышлял о положении, в которое попал, тем страшнее ему становилось. У него не осталось никаких ощущений, ему не было ни холодно ни жарко, он не испытывал чувства голода, у него не было желания ни смеяться ни плакать. Страх овладел, чуть ли не каждой его клеткой ...
В темноте время течет очень медленно, что читатель знает, наверное, и без меня. Алибег не знал, как долго он просидел. Он как будто дремал, когда почувствовал, что ноги его опять оказались в воде. То ли вода поднималась, то камень опускался. Это было все равно: в любом случае он тонул. Сначала он от страха застыл, потом взволнованно вскочил, чего не следовало делать: он ведь не знал высоту пещеры. Ударившись головой, он порезал себе кожу. Очень скоро волосы промокли. Когда входил в пещеру, на нем еще была шапка, но она куда-то подевалась. К счастью, он не потерял сознания, иначе бы тут же утонул. Вода уже поднялась выше колен. Не только мы с тобой, читатель, но и Алибег понимал, что падать никак нельзя. Он уперся рукой в то место, о которое ударился; идти не мог: в любой момент мог бы утонуть.
Вода дошла до пояса. Еще есть время, пока она проглотит его. Но тяжелее становилось дышать. Алибег уже задыхался, как будто бежал с тяжелой ношей. Звук дыхания раздавался ясно; если бы он был в состоянии обратить на это внимание, то решил бы, что рядом находиться еще кто-то...
Он уже по грудь был в воде. Руки, упирающиеся верх пещеры, устали и отекли. Опустить бы руки, но он не хотел их замочить. Дышалось все труднее. Теперь Алибег не сомневался, что ему пришел конец. Вода доходила до шеи, а он ничего не мог поделать. Странно: когда человек рождается, у него не спрашивают, хочет ли он этого; а когда умирает, тоже не спрашивают, хочет ли он смерти... Он всю жизнь во власти судьбы, а она, как та женщина Алибега, бросает его неизвестно куда... И тут Алибег стал кричать, как сумасшедший, издавая дикие звуки. Но голос был слаб. Да если бы он даже был таким мощным, чтобы от него осыпались листья с деревьев, его никто бы не услышал.
Алибег решил не дожидаться, пока вода проглотит его, и сам окунулся в нее. Он боялся воды. Но ведь известно, что от чрезмерного страха человек сам идет навстречу опасности, чтобы уже поскорее совершилось то, чего не миновать... Алибег оторвал руки от верха пещеры и окунул их в воду. И заплакал. Плакал он, надрывая душу, как будто исполнял главное дело своей жизни, плакал безысходно, по-старчески, закрыв глаза.
Вода больше не поднималась. Почувствовав это, Алибег растерялся и не мог двигаться.
Вдруг в пещеру вошел свет; очень слабый, но Алибегу он показался ярче двух солнц. К нему приблизилась женщина. У нее не было ребенка...

8
В глухую ночь, с мертвым ребенком на руках, долго простояла Муминат у входа в пещеру. Она не теряла надежду, что женщина выйдет; да и куда Муминат могла идти с такой ношей. Она знала, что ее ищут всем селом, что мать рыдает; но что она могла делать? Ясно, что ее здесь бросили одну. Не раз она заглядывала в пасть пещеры, порой ей чудился сзади какой-то шорох, и она оглядывалась. Пыталась, и спрятаться; пару раз подала и голос. Однако женщина так и не появилась. По усилившемуся ветерку она поняла, что скоро рассвет.
Муминат осторожно положила ребенка перед пещерой и, оглянувшись несколько раз, направилась в село. Однако с каждым шагом она понимала, что поступает неправильно. Какая-то сила не давала ей удалиться от ребенка. Всем своим существом она чувствовала, что с ней происходит нечто такое, чему нет объяснения.
И она вернулась. Ребенок лежал там же, где она его положила. Прежде чем приблизится к нему, Муминат хорошенько осмотрелась. Не потому что боялась: ей в голову пришла мысль, которая не пришла бы ни одному мужчине. Природа, вся еще облитая лунным светом дожидалась рассвета. Муминат решила убедиться: на самом ли деле эта женщина передала ей ребенка? Ребенок ли завернут в тряпье или нечто другое?
Осмотревшись еще раз, прислушавшись, она наклонилась над ребенком. Но не осмелилась дотронуться до него рукой, чтобы узнать действительно ли это ребенок. Теперь она испугалась еще больше. В том, что было завернуто в тряпье, таилась сила, которая не допускала человека. Муминат бросилась наутек.
Когда она приблизилась к селу, уже рассвело. Но Муминат этого не заметила. Она бы не заметила даже наступления обеденной поры, она бежала, не обращая внимания на выступивший пот, не чувствуя усталости; не думала о том, что не ночевала дома, какие о ней пойдут пересуды и как дальше она будет жить в селе. Она переживала лишь о ребенке. Понимала, что поступила плохо и ей придется держать ответ на этом или том свете. Однако вернуться обратно у нее уже не было сил. Ребенок остался. Случившегося не исправишь.
Добежав до окраины села, она вся похолодела: из мечети раздавался громкий и чистый голос, читавший рассветную молитву. Голос уверенно взлетал в небеса, как бы желая дойти до всех вместе и до каждого в отдельности; на небесах- то нас больше, чем на земле... Молитва, казалось, раздвинула окрестности; и с небес она возвращалась обратно на землю, что-то, там впитав в себя. Муминат, затаившись, не двигалась, пока голос из мечети не стих. Затем повернула обратно к пещере. Она поняла, что молитва, каждое утро летящая к небесам, велика в своей таинственности, и в сравнении с нею та сила, что увела ее от пещеры, заставив бросить ребенка, никчемна. Она поняла, что люди молятся ради обретения силы.
Муминат бежала, ничего не видя, боясь лишь одного, чтобы кто-нибудь не забрал ребенка. Слезы застилали ей глаза, она едва различала тропинку; держа платок в руке, спотыкаясь на каждом шагу, падая и опять вставая. Это была другая, совершенно не похожая на прежнюю, Муминат. Случайный встречный испугался бы ее вида. Можно было подумать, что она не умела ходить, а только - бежать; она как будто явилась из иного мира. Эта новая Муминат одного лишь хотела на свете - забрать ребенка, чему, однако не суждено было сбыться...
Перед пещерой она застала односельчан, искавших ее и Алибега. Казалось, никто не сомневался, что обоих надо искать в одном месте. Люди еще издали увидели девушку, бегущую с распущенными волосами. Когда же она приблизилась, все испугались; и сама она, глядя на них, застыла на месте. Люди хотели узнать, что происходит. Люди всегда желают знать, что происходит в чужой жизни. А узнать что-либо они могли только от Алибега или Муминат. Они не верили ни в шайтанов, ни в женщину с мертвым ребенком. Словом, пока все пребывали в полном неведении...
Скрывающееся до сих пор за горами солнце окрасило в багряный свет дальние вершины. День наступал ясный. Муминат подошла к входу в пещеру и, не обращая ни на кого внимания, начала шарить по земле. Люди испугались еще больше: ведь сумасшедший человек может выкинуть что угодно. Они отступили от Муминат на безопасное расстояние. Когда кто-то поступает непонятно, его боятся. Люди не знали, что Муминат ищет ребенка.
- Где ребенок? - неожиданно спросила она.
Кто-то должен был сейчас выйти вперед и увести ее домой, но такой безмозглый (или смельчак!) не находился. Все молчали, обступив девушку, будто стерегли ее. Чувствуя на себе множество взглядов, Муминат тяжело было двигаться; и солнце сегодня светило как-то необычно...
Вдруг Муминат вздрогнула, улыбнулась и запела:
Спи - засыпай, мой малыш,
Спи - засыпай, мой малыш...
Она дико захохотала, согнулась и рухнула на землю. У девушки было красивое стройное тело...

9
Люди, войдя в пещеру, застали Алибега в самом неудобном положении: он стоял на камне, упираясь затылком в верха пещеры. Больше здесь никого и ничего не было. Когда выводили наружу, он кричал, чтобы его не сдвигали с места, иначе он утонет в воде. Люди его не поняли, потому что никакой воды в пещере не было. Алибег боялся наклониться, а когда наклонялся, задерживал дыхание; пока вели его в село, он все время кричал, чтобы его не топили. Но его не слушали.
Дома его уложили в постель, и он тут же уснул. Проснулся Алибег ночью. Рядом сидела мать. Она спросила, будет ли он кушать. Но вместо ответа Алибег спросил:
- Какого цвета была вода?
Мать, испугавшись, вышла и привела мужа. Тут же находились и родственники; видимо, еще было не так поздно, иначе бы они разошлись по домам.
Алибег ел все, что ему давали, будто среди зимы угощался фруктами. И каждое его движение свидетельствовало о том, что он еще не пришел в себя.
- Какое по счету солнце взошло? - спросил он.
Никто не ответил, лишь переглянулись. Ведь они не впервые слышали о трех солнцах. Люди боялись Алибега, а он уставился на них, не зная как поступить.
Он пришел в себя на рассвете, когда выгоняли на пастбище стадо. Мычание коров производило на него особое впечатление (нам ясно - почему). Он так и не понял, почему та женщина, заманивая его в горы, причиной этому делала корову. Смысла происходящего не знаем ни мы с тобой, читатель, ни сам Алибег. И не узнаем. Могут быть разные выводы, но никто убедительно не докажет, что, мол, все происходило именно так, а не иначе потому-то и потому-то. Да нас это и не касается...
Словом, Алибег проснулся на рассвете в комнате, где никого не было. День разгорался ясный. Понемногу Алибег начал припоминать все происшедшее, явственно представилась пещера, вода в ней, та женщина. Затылок болел, рука была в ссадинах... Алибег приходил в себя.
Можно ли представить себе и попытаться рассказать о состоянии отца и матери, склоняющихся над больным сыном. Однако, лучше поведаем о том, что произошло во взаимоотношениях Алибега и Муминат. И о чем заговорило все село. Сами они довольно долго не виделись и не представляли, что произошло с каждым из них. Впрочем, и ей и ему обо всем могли рассказать их матери... А люди не переставали говорить о них и о шайтанах. Женщины могли бы обсуждать целый год, как нашли Алибега в пещере, как Муминат прибежала искать ребенка. Не отставали и мужчины: припоминали похожие истории и вычитанное из разных ученых книг. Один ученый человек, навестив, сперва Алибега, а затем Муминат, решительно заявил, что они должны пожениться. Услышав про это, мать Муминат, послала сына в горы, вызывать, домой мужа. Осторожность не помешает, не так ли? Легко ли выдать дочь за парня, связанного с шайтанами! А о том, что ее родная дочь, может быть, тоже во власти шайтанов, ни одна мать и мысли не допустит... Вызвать-то мужа домой было не трудно, но вопрос требовалось решить срочно, так как Муминат открыто заявляла:
- Мама, через три дня... Через три дня меня не будет, мамочка...
Хандулай приходилось за свою жизнь слышать всякие глупости, и словам дочери она не придала особого значения, хотя и постаралась выяснить:
- Откуда ты знаешь, что произойдет через три дня?
Муминат чистосердечно признавалась:
- Я это нутром чувствую, мама. Один день уже прошел... Я не могу так. Я хочу увидеть Алибега. Я не могу ждать, не могу терпеть...
Так она говорила, но разве мать исполнит желание дочери, которая бредит?
В селе не сомневались в том, что парень и девушка подходят друг для друга и помешались от сильного чувства. Пополз слух и о том, что свела их та самая женщина с мертвым ребенком; мол, она сказала, что появится через три дня и соединит их. А разговоры насчет того, что Алибег женился на той женщине и у них есть ребенок, из-за чего и переживала Муминат, прекратились сами собой.
Все эти пересуды доходили и до Алибега. Он очень хотел увидеть Муминат, если словом «хотел» можно определить страсть юноши... Сам он лучше всех объяснил бы свое состояние, или мы бы поняли его, если бы внимательно понаблюдали за ним. Каждый парень, очутившись в состоянии Алибега, делает все возможное, чтобы приблизится к избраннице своего сердца. Что бы он ни делал, все обретает двойной смысл. Он вздыхает, чтобы его вздох долетел до любимой, прикрывает глаза, чтобы представить себе ее... В эти дни Алибег сто раз видел лицо Муминат, слышал ее голос. Порой он порывисто вскакивал, представив, что она входит в комнату. Если бы кто-либо сообщил Алибегу, что и Муминат думает о нем, у него остановилось бы сердце. О происшедшем с Муминат в ту ночь, Алибег знал понаслышке и казнил себя, считая, что она пошла, искать его. Ничего бы он больше не хотел, лишь бы убедиться, что она действительно искала его...
Выйти из дома Алибег не мог: во-первых, его не выпускали; во-вторых, после стольких пересудов о себе, он не хотел, чтобы люди его видели. Он даже додумался до того, что решил, взяв Муминат за руку уйти из села. Построить где-нибудь дом и жить в нем вместе с нею. Теперь без Муминат его жизнь теряла всякий смысл. Сколько раз он представлял себе, как они будут жить вместе, какие картины рисовал в мыслях, а в центре их всегда была Муминат…
- Ты, почему не ешь, сын мой?
- Не хочется, мама...
- Конечно, не хочется... Мать видела его состояние. Как-то она сказала:
- Схожу-ка, проведаю Муминат...
Если бы я мог передать впечатление, которое произвели на Алибега эти слова!.. Он лишь выдохнул:
- Мама, возвращайся поскорее!
Алибег не находил себе места, сердце у него не помещалось в груди. Он без конца подходил к окну и опять отходил. Наконец, устав, застыл у окна...
- Ну, как?! - бросился он навстречу матери.
- Я и раньше говорила с ее матерью... Она ничего не имеет против. Столько разговоров в селе! Да и ученые люди советуют... Хандулай говорит, что надо дождаться мужа.
- А Муминат ты видела? - Алибег был бледен и взволнован.
- Как не видеть? Видела. Сидела рядом со мной, - мать прикоснулась рукой к своему боку. Алибег быстро сел рядом с матерью и ...покраснел
А мать не могла сдержать слез...

10
- Муминат! - крикнула Хандулай дочери со двора. – Кажется, опять наша корова не пришла...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Муминат думала. что следом за ней в пещеру зайдет и женщина, но она снаружи задвинула вход камнем. И девушка поняла, куда она попала, что никто за ней не придет, и она не выберется отсюда. Больше всего она испугалась жидкости в пещере, тьмы и непонятного тепла. Она также почувствовала, что эта жидкость - не вода; чтобы не промочить, подобрала платье, но оно все же слегка успело промокнуть.
Придерживая подол одной рукой, другой она шарила вокруг, в поисках чего-нибудь, на что можно было бы опереться, однако ничего не попадалось. Девушка была в глубоком шоке, и потому не кричала, не металась, не пыталась сдвинуть камень у входа. Почувствовав. Что жидкость поднимается, она испытала ужас. Жидкость дошла до колена; Муминат еще выше подобрала платье.
Она сама не знала, почему так оберегала платье. У иных натур в критических ситуациях выявляется любопытная черта характера: забыв о главном, они проявляют заботу о мелочах. Так, человек, которого сейчас поведут на казнь, может тщательно поправлять перед зеркалом свою прическу. Нет, не думайте, что он тянет время, он на самом деле не хочет выглядеть в глазах людей неряшливым. В подобные мгновения человек, видимо, постигает смысл своих повседневных забот, и они становятся для него особенно дороги...
Пока мы рассуждали, о поведении человека в критических ситуациях, жидкость все поднималась и дошла уже до пояса Муминат. Она подняла платье до груди. Жидкость увидела непередаваемо красивое чистое тело Муминат, которого до сих пор никто не видел, кроме ее матери.
Жидкости прибавилось, еще и она как бы завладела грудью девушки. Муминат, ни о чем, не думая, сняла платье и подняла его над головой. Удивительное дело, что от прелестной фигуры обнаженной девушки в пещере не стало светлее: чтобы видеть красоту надо иметь глаза... Движение жидкости как будто, постеснявшись окончательно овладеть девушкой, ослабло. Но затем снова плеснула и накрыла ее грудь. Муминат продолжала держать платье над головой. Она и не подумала поискать какую-нибудь возвышенность, чтобы не утонуть. А может быть, с самого начала решила, что у нее ничего не получится и надо сберечь платье...
Говорят, за мгновения до смерти мозг человека работает особенно четко. Видимо, потому Муминат решила окунуться в жидкость: к чему зря стоять с поднятыми руками? Но прежде она заговорила, хотя никто не мог ее услышать:
- Алибег, я не промочила платье, - сказала она.
И, не закрыв глаза, с головой ушла в жидкость. Вначале ей показалось, что глаза жжет, но потом привыкла к этому. Тело как будто стало невесомым, поплыли какие-то картины, и вдруг кругом засияло. Муминат еще дышала, и у нее даже не возникло мысли, что она тонет...

11
Алибег проснулся ночью, непонятно отчего. У него жгло глаза. В комнате было темно и тихо, Алибег видел не совсем прямые стропила потолка. Он долго глядел в потолок и не мог понять, почему жжет глаза. Хотел встать и выйти из дома, но что-то ему мешало. Он чувствовал себя как перед важным событием, способным изменить всю жизнь. Порой человеку об этом подсказывает само его внутреннее состояние, голос души. Алибегу показалось, что в комнате находиться еще кто-то.
- Алибег! - раздался чудесный голос.
Вернее будет, если сказать, что голос не раздался, а отозвался во всем существе Алибега. Как будто темный воздух, застывший в комнате, вымолвил:
- Алибег!
Но почему этот голос так похож на голос Муминат? Почему Алибег боится этого голоса и не верит ему?
- Алибег! - снова прошелестел воздух.
... За Алибегом, в углу комнаты, стояла Муминат. Алибега бросила в дрожь, но скоро он догадался, что образ любимой ему только привиделся. Такую Муминат, наверное, никто никогда не видел. Она была в черном чохто, с красиво подведенными черными бровями. На ясном ее лице нежно лучились большие глаза. Светилась длинная белая шея. Если бы не красота этого образа, Алибег не так бы испугался.
Алибег закрыл и снова открыл глаза - видение исчезло. Он опять закрыл и открыл глаза, образ девушки больше не появился. Голова Алибега упала на подушку, он уставился в потолок, в не совсем прямые стропила. Почему ему представилась Муминат? Потому ли, что он страстно хотел ее видеть? Или его зовет к себе ее дух? Куда идти в предрассветный час, когда все еще спят? « Если Муминат придет опять, а меня не будет»? Он и хотел, чтобы она пришла, и боялся ее образа, подобного привидению. Хотел еще раз увидеть ее руки, лицо, косу, еще раз услышать ее голос. Ему становилось не по себе, он терял рассудок...
- Алибег! - вновь прошелестел воздух.
Он посмотрел в угол - там никого не было. Но в другом углу, справа от двери, в воздухе парила неописуемо красивая Муминат.
- Алибег! - она, нежно улыбаясь, подплыла к его кровати.
Алибег, испугавшись, отодвинулся к стене. Получилось, как будто он уступал Муминат место рядом с собой, но если бы она села рядом, у него отнялся бы язык.
Муминат обдала его чарующим ароматом и присела на край кровати.
- Алибег! - шепнула она и, взяв его руку свою, поднесла к щеке. Он не почувствовал мягкости ее руки, жара щек; он понимал, что все это - плод его воображения, и рука его просто висит в воздухе. Но он ничего не мог поделать... Никогда не забыть Алибегу этих мгновений.
- Алибег, я в пещере. Приходи ко мне... А утром возьмемся за руки и пойдем навстречу солнцу. Приходи...
Даже тьма отступила перед волшебным голосом девушки. Она встала, отпустила руку Алибега, поплыла к двери и шепнула:
- Приходи...
И исчезла.
Алибег, осторожно и бесшумно, как Муминат только что, вышел из дома. Уже рассвело, блики солнца окрасили дальние вершины. Алибег ничего не замечал, он лишь знал, что Муминат в пещере, и ему тоже надо быть там. Ведь Муминат зовет его... Да и нам пора послушать, о чем будут говорить двое молодых людей...
Отойдя подальше от села, Алибег остановился, и прислушался. Что-то его беспокоило, сердце просило оглянуться. Но ничего подозрительного. Вот куст, рядом с которым они с Османом разводили костер. Вот и тот самый камень. Когда он дошел до камня, раздался звук. Алибег услышал его явственно и остановился. Сомнений не было: звук исходил от той женщины, и она поведет его к Муминат. Алибег не оглядывался, хотя и знал, что кто-то стоит сзади; он не хотел, чтобы его хоть что-то задержало. Разве он не сможет найти пещеру и без женщины? Вдруг его что-то кольнуло сзади, спину обожгло. Мгновение - и он понял, что в него воткнули нож, и оглянулся. Человек сзади отпустил нож и отпрянул, испугавшись, когда Алибег повернулся. Алибег улыбнулся, но очень некрасиво: губы у него дрожали как у человека, готового заплакать. Лицо побелело; он упал на колени, попытался привстать, но рухнул назад на землю. Нож вошел в его спину косо, и Алибегу стало больно, когда ударился спиной о землю. Он закричал. Перевернувшись, лег ничком. Хотел что-то вымолвить, но не смог: рот упирался в камень.
Взошло солнце. День обещал быть ясным...
Человек, склонившийся над Алибегом, хотел услышать, что он скажет, но ничего не расслышал. Оставив нож в спине Алибега, он ушел.
То был отец Муминат.

12
Муминат пришла в себя, когда уже наступило утро, и нашла себя голой, лежащей навзничь. Прежде чем встать. Она попыталась вспомнить, что вчера произошло, где и почему она находится. Она вскочила, будто земля толкнула ее, и застыла. Что-то холодное обожгло ей спину. Она оглянулась, но никого не увидела.
- Сейчас, Алибег, сейчас, - зашептала она, натягивая платье. - Сейчас мы пойдем...
При выходе из пещеры, сандалии на ее ногах поскользнулись; она, сняв их, выбросила как что-то ненужное. Босым ногам не было больно ступать, она просто не чувствовала ног.
Когда она вышла из пещеры, солнце ослепило ей глаза. Она постояла, прикрыв лицо руками, потом резво поднялась на возвышенность и посмотрела на солнце.
Ее увидел отец, прятавшийся за камнем, но он не узнал дочку. Он не хотел, чтобы его заметили. Ведь скоро в селе поднимется большой шум, будет лучше, если никто не узнает, что он здесь.
Стоявшая на холме Муминат оглянулась вокруг, и не спеша, пошла навстречу солнцу. Оно было довольно ею, все больше разгоралось и катилось навстречу. Мужчина, следивший за Муминат, и не подозревал, что это его дочь. Она уходила все дальше.
Муминат увидели и из села. Женщины, выгонявшие коров, следили за нею, как зачарованные. Одна из них сказала, что идет та самая женщина, с ребенком... От этих слов все застыли.
- Как гордо и красиво она ступает! - заметила одна.
- Даже земли не касается, - добавила другая.
Ноги Муминат были разбиты и кровоточили...

13
Корова не вернулась. Утром, вместе с другими, ушла пастись, а вечером не вернулась. Мать попросила сына, пока не стемнеет, отправиться на ее поиски. Сыну, Каримулле, это не понравилось.
- Каждый раз, когда я занят, обязательно что-то случится, - возмутился он. - Или корова пропадет, или небо обрушится на землю.
- Но нельзя же, чтобы корова пропала, - настаивала мать.
В общем-то, она была права. Нельзя, чтобы корова пропала.
- Позови с собой Дибира. Обойдите вокруг села. Едва ли она ушла далеко. Ну, не ленись...
Дибир - сирота, соседский мальчик, на четыре-пять лет старше Каримуллы. Негордый и послушный, как все сироты, Дибир всегда исполнял все, что ему поручали. Мать не сомневалась, что он пойдет с Каримуллой.
- Говорят, не вернулась и корова Пирбудага, - добавила мать, подчеркивая, что не только у них такая неприятность. Если бы не эти последние слова, Каримулла наотрез отказался бы отправиться на поиски коровы. Надо объяснить почему.
Дом Пирбудага находился в центре села, перед годеканом. Каримулла любил бывать на этом годекане, и его всегда можно было найти там. С годекана была видна веранда дома Пирбудага, и туда часто выходила его дочь Патимат. Она тоже знала, что Каримулла любит проводить время на годекане. «Значит, Патимат с матерью тоже пойдут искать корову. Пирбудага сегодня нет дома...»
Словом, Каримулла и Дибир в наступивших сумерках вышли из села. Осенний день выдался пасмурным. С утра моросило, а теперь низко стлался туман. Было холодно. Если бы не туман, они продрогли бы основательно.
- Пока туман не рассеется, бесполезно искать корову, - сказал Дибир.
Он старше и рассудительнее...
- А что делать?
Этого они не знали. Но Дибиру не хотелось возвращаться, не выполнив поручения соседки. Как-никак, она надеется на него. Каримулла тоже не хотел возвращаться, ведь говорили, что, и корова Пирбудага не пришла... Незаметно они удалялись от села. Туман густел. Дибир, не останавливаясь, прикурил, и это навело Каримуллу на мысль:
- Давай разведем костер, - предложил он. - А там, посмотришь, и туман рассеется.
Низко стелющийся туман в горах держится не долго. Он также быстро исчезает, как и появляется. Поэтому предложение Каримуллы было дельным.
- Вот и удобное место, под камнем...
- Здесь нельзя, - решительно возразил Дибир.
- Почему? - удивился Каримулла.
Действительно, почему нельзя здесь развести костер? Но Дибир не ответил. Как будто чувствуя что-то, он увлек Каримуллу вперед за собой.
Наконец, они развели костер под кустом.
Царили тьма и тишина. Небольшой костер не обогревал и не разгонял тьму. Издали их костер походил на рану на черном теле ночи...
После того, как Дибир не позволил развести костер у камня, Каримулла забеспокоился. Костер-то можно развести где угодно, но его беспокоило молчание Дибира. Каримулла без обиняков спросил:
- Дибир, почему ты не захотел разжечь костер у того камня?
Дибир не спеша, подкладывал хворостинки, огонь запылал.
- Об этом нельзя рассказывать?
- Почему нельзя...
Но Дибир не спешил с рассказом. И костер пылал без шума.
- Так говори же!
- Там убили человека. Шайтан убил его... Давным-давно, говорят, наше село было маленьким, как хутор. Знаешь, где дом Муртузали?
- Ну, знаю.
- Там кончалось село. В селе жил парень по имени Алибег, говорят, наш ровесник, очень симпатичный. Жила и красавица Муминат, которую страстно любил Алибег. Как-то вечером корова Алибега, как и ваша сегодня, не пришла домой. Алибег пошел искать ее и позвал с собой друга, который считался самым сильным парнем в селе. Так, на всякий случай. В те времена, говорят, было много разбойников. Сидели они, как и мы сегодня, у костра, и вдруг этот сильный парень исчез. Алибег испугался начал искать друга, но нигде не нашел...
- Как может исчезнуть человек, если он только что сидел рядом?
- Ну, как? Повернулся, а его нет... Алибег остался один. Тут подошла к нему женщина с мертвым ребенком на руках. Это был шайтан, принявший человеческий облик. Женщина спросила у Алибега, знает ли он, чей это ребенок? Откуда он мог знать? Женщина предупредила его, что если он не будет приходить к ней каждые три дня, то она его убьет. Те же слова она сказала и Муминат. Словом, через каждые три дня исчезали Алибег и Муминат. От переживаний они постепенно сошли с ума. А однажды Алибег опоздал явиться к женщине, и она его убила. На том самом месте, где ты хотел развести костер...
- А Муминат?
- Никто не знает, куда она исчезла. Ее сандалии нашли у пещеры... Знаешь пещеру Муминат?
- Знаю.
- Вот там и нашли. Сандалии, говорят, до сих пор там. Надо только пройти вглубь пещеры...
- Значит, ты не захотел развести костер на том месте, потому что там убили Алибега?
- Ну да. Вдруг заявится та женщина...
- И ты веришь во все это?
- Верю.
Каримулла помолчал, потом сказал:
- Кто-то выдумал ...
Но рассказ Дибира, видимо, произвел на него впечатление: голос его дрожал.
- Не хочешь - не верь. Но так рассказывают... Костер наш гаснет.
Дибир вскочил и отправился за хворостом, но вблизи хвороста не было. Он намеревался наломать ветки засохших кустов.
Костер, как будто печалясь, все уменьшался. Каримулле очень не понравилось, что Дибир верил собственному рассказу. Сказал бы он, что, мол, как и ты, тоже не верю этой сказке, на душе его было бы легче. Не нравилось ему также, что Дибир запаздывает. Наконец, не в силах больше терпеть, он встал и пошел во тьму, в том направлении, куда ушел Дибир.
- Дибир!
Ответа не было. Чувство тревоги у Каримуллы росло. Он побежал с криком:
- Дибир! Дибир!
Но товарищ пропал. Каримулла хотел убежать домой, но сначала решил вернуться к костру... Я его понимаю: а может быть, Дибир уже у костра?
Каримулла нашел куст и камни. На которых они сидели. Однако здесь не оказалось даже пепла от костра, никакого следа! Вот теперь надо бы бежать в село не оглядываясь. А что еще остается? Кто объяснит, что происходит? Каримулла пустился, было бежать, но увидел издали приближающийся столб света. Теперь Каримулла не то, что бежать, двинуться не мог. Язык у него онемел, ноги приросли к земле. Чем ближе, тем слабее становился таинственный свет. Каримулла догадался, что к нему кто-то подходит. И вот возникла молодая женщина; стройная, красивая, белолицая, но одетая в тряпье. С одним обнаженным плечом, босая. Женщина прижимала к груди ребенка. Непокрытые ничем длинные волосы свалялись...
Вплотную подойдя к Каримулле, склонившись к его лицу, она заговорила задушевным голосом:
- Ты знаешь, кто я такая? Как ты очутился здесь, ты знаешь? А знаешь, чей это ребенок?
Жуткий страх не позволял Каримулле вникнуть в слова женщины. Он не знал, как очутился здесь, кто эта женщина и чей это ребенок...
Перед Каримуллой стояла Муминат...
 

Душа

Я бы не хотел, чтобы в моей могиле было тепло. В моем представлении, в теплой земле труп должен чувствовать определенные неудобства. Я знаю такое место. Там, не говоря о трупе, и живому человеку становится не по себе  такая странная теплая земля. Площадка, окруженная густыми зарослями кустарника и деревьями. И теплая…
Впервые я увидел эту площадку из окна автобуса. В селение Цагини дорога ведет прямо через гору; проложить туда дорогу нет никакой возможности. Прежде чем спуститься в село, минут 10-15 можно полюбоваться им сверху, сосчитать дома, поискать глазами дом своего кунака, что я всегда и делаю. На этот раз я попал сюда посреди зимы, когда все кругом однообразно, бело, красиво и свежо от снега. Мой взгляд неожиданно упал на темнеющую округлую площадку ниже села. С высоты горы, да еще из окна автобуса, трудно было в точности определить, большая она или не очень, наверное, на ней разместились бы 3-4, а то и 5 домов. Снег, падающий на эту площадку, тут же таял, и она, темнея в белом зимнем мире, упорно приковывал к себе мой взгляд. Люди в автобусе не могли не видеть площадку, но их она почему-то не интересовала, и меня, прильнувшего к окну, может быть, принимали за ненормального.
Дома у кунака мы поговорили о том, о сем, и я спросил у него про то странное место.
 А-а…,  произнес Шамиль,  есть у нас такое место. Душа.… Но почему там снег тает, я не знаю.… Да, тает.… Если хочешь, пойдем туда, сам посмотришь….
Вот и то место, площадка, называемая Душой, окруженная зарослями кустарника. И, действительно, снег здесь таял.
 По преданию, каждый раз через год это место оживает. А когда оживает, земля теплеет. И тогда подходить к площадке нельзя. Конечно, россказни. Но люди и вправду не испытывают желание приходить сюда. Можно даже сказать, боятся… Соленая земля.… И животные избегают это место.… И кустарник туда не пропускает, особенно летом, – Шамиль рассказывал, а я удивлялся его спокойствию, тому, что сам он не удивляется.
– А почему место зовется «Душа»?
– Не знаю. Иногда приезжают люди и тоже спрашивают. … Говорят, что снег тает от обилия соли в почве. Но как бы ни объясняли, мы не любим, переходить через кустарник. Ты, если хочешь, иди …
Я не захотел. Сказать, что я вздрогнул после его последних слов, будет слишком, но стало как-то не по себе. Из кустарника, ничего не позволяющего разглядеть впереди, поднимались высокие деревья. Вот бы взобраться на одну из них и рассмотреть площадку. Что же там может быть? Ведь я смотрел туда сверху и издали. Ровные, как лист бумаги, место, заросшее вокруг кустарником, словно, предназначенное под кладбище …
– Если хочешь, можешь пойти туда, – повторил Шамиль, когда мое молчание затянулось, и словно выдавая мне разрешение.
«Будь, что будет», – подумал я и сделал шаг к кустам, но дальше не смог продвинуться. Признаюсь: испугался. Показалось, в лицо мне ударил горячий ветер. Январь месяц, везде лежит снег, морозно и – порыв горячего ветра в лицо, который тотчас же и пропал. Что-то внутри подсказывало, что если сделаю еще шаг, то ветер опять ударит в лицо, и я замер.
– Что случилось? – спросил Шамиль,
– Ты ничего не почувствовал?
– Нет. … Но что с тобой. Ты побледнел.
– Ветер ударил мне в лицо. Вот из этих кустов. – Я смотрел на Шамиля: он тоже побледнел, и, казалось, теряет сознание. – Что случилось, Шамиль?
На обратном пути он рассказывал:
– Ты не очень удивляйся. … Еще с моим покойным отцом, да простит Аллах ему грехи, мы как-то пришли сюда. Уже не помню, по какой причине. Была зима … – Шамиль замолчал. Он плохой рассказчик: говорит вяло и бесконечно тянет, и слушателю становится скучно. Мы уже приближались к селу, что придало ему смелости, и он продолжал окрепнувшим голосом:
– Когда приблизились к Душе, отец, да простит Аллах ему грехи, вдруг побледнел. Как ты сегодня. … У тебя лицо стало таким же. Вот так же побледнел. … Когда я спросил, что случилось, он ответил: горячий ветер ударил в лицо. … Сказал так же, как и ты. Мне показалось, что ты повторяешь каждое его слово …. Ты просил …
Воздух был до того чистый, что так и вливался в легкие. Ни один звук не раздавался, кроме поскрипывания снега под нашими ногами. Особенно звонко снег скрипел под странными сапогами Шамиля ... Да, я забыл сказать, что у Шамиля голубые глаза. Казалось, что он злобно топчет снег, особенно после того, как попросил у меня прощения: возникло ощущение, что он специально вонзает сапоги глубоко в снег, чтобы они издавали этот неприятный скрип.
– Шамиль, – заговорил я, когда Душа осталась далеко позади, – Шамиль, ты извини, что напоминаю тебе об отце, но хочу спросить: между его смертью и посещением вами этого места …
Шамиль понял.
– Нет, никакой связи … Мой отец умер у себя в постели …
Больше до самого дома мы ни о чем не говорили и были похожи на людей, возвращающихся, совершив какую-нибудь гнусность. Но, открывая ворота, Шамиль сказал, пряча от меня свои голубые глаза:
– Когда мы в тот день вернулись домой, отец, открывая ворота, попросил, чтобы я похоронил его в очень холодном месте, в таком месте, куда бы ни проникал, ни один солнечный луч. … И у меня сейчас нет другого желания, кроме того, чтобы и в моей могиле было холодно …
Странно подействовали на меня эти слова; по телу прошла дрожь. Неизвестно почему, я не решился спросить, где же могила его отца. Но тут же, еще не заходя, домой, попросил:
– Шамиль, как бы это ни было неудобно, хочу еще раз приехать к тебе на месяц. … Если можно …
– Ты приедешь, если даже будет неудобно…., Я знаю: приедешь. Тебя не оставят мысли о том месте. Ладно, приезжай …
«Не приеду, ноги моей больше не будет», – хотел я сказать, но получилось бы не по-мужски. … Уж больно мне не понравился тон Шамиля. А с другой стороны, я и сам чувствовал, что все равно приеду еще, не смогу не приехать. Эта Душа лишила меня покоя. Я сказал Шамилю, что, Аллах даст, я приеду в августе.
– Ага, – ответил он.
Я же вам говорил, что у него голубые глаза. Голубые глаза бывают холодными.

2
В августе, когда приехал к Шамилю, я понял, что оказался тут лишним: еще приехали его сестра, которая училась в мединституте в Ростове, и оба младших брата проводили каникулы дома. Словом, дом был полон и если бы я не приехал, за мной никого бы не послали. Конечно, никто и виду не подал, что я здесь лишний, но мне было не по себе.
В то время я учился в художественном училище. Каждое лето наша группа ездила в горы рисовать. Но на этот раз я попросил отпустить меня одного в село Цаниб, обещав к сроку предоставить рисунки. Вот почему мне очень не хотелось возвращаться с пустыми руками. А когда вспомнил Душу (не знаю, забывал ли я про нее вообще), приходил в такое состояние, что обвались дом Шамиля или всем селом начни гнать меня, то и тогда не в силах был бы уехать отсюда. Душа отняла мой покой. Даже сон видел: площадка была полна детьми и они, как черви, лазили друг по другу … Словом, уезжать из Цаниба я не собирался. Вдобавок ко всему, Шамиль мне сказал:
– У меня нет времени ходить с тобой, да и другим не до тебя: у каждого дел по горло. … Разве, что иногда, я сумею уделить тебе внимание. Но пока времени нет. Досталась халтура: в клубе дали стену оформить – Шамиль тоже художник и тоже учился в нашем училище.
Таким образом, мне была предоставлена полная свобода, а больше я ничего не хотел.
На следующий день, когда вышел из дома, собираясь идти к Душе, я встретил Патимат, сестру Шамиля.
– Здравствуй…
– Здравствуй …
– Ты идешь рисовать к Душе?
– Не знаю, куда попаду …
– Не ходи, – неожиданно, как будто это вырвалось у нее помимо воли, сказала Патимат. Увидев, что я остолбенел, ничего не соображая, она оглянулась вокруг, никого не увидела и подошла поближе. – Правду сказать, я ни в Бога, ни в черта не верю. Не верю тому, что не видела своими глазами. Но моего отца, как и тебя, часто тянуло к тому месту, … Шамиль мне говорил, что и тебе, как и отцу, там, в лицо ударил горячий ветер. Надеюсь, ты понял, что я имею в виду … – Патимат исчезла, словно в воду канула.
Я не умер, как их отец; если бы умер, некому было бы все это писать. Аллахом мне передано было другое. Но несколько слов, произнесенных девушкой, странным образом подействовали на меня; однако не ходить к Душе я не мог.
Здесь все изменилось: разросшиеся кусты так сгустились, точно решили никого не пускать на площадку; деревья позеленели. Почему-то я сомневался, что чуть дальше, к середине площадки, кусты тоже зеленые, однако подойти поближе и проверить свои догадки я не решился. Не могу сказать, чего я боялся, необъяснимое чувство овладело мной. Казалось, что я увижу там что-то очень неприятное. В этот день, для очистки совести, я нарисовал дерево и бесполезно потратил время, лежа на лужайке и смотря в небо. Мои наблюдения показали, что за целый день над Душой не пролетела ни одна птица и, вообще, ни одно живое существо.
На следующий день я встал на рассвете, с твердым намерением дойти до самой середины Души. Боялся, не понимал, что мне надо здесь, в чужом краю. … Придя к Душе, решил взобраться на дерево и все рассмотреть; по крайней мере, увижу, что же меня так пугает. Обойдя площадку кругом, сначала поискал место, где кусты росли реже, чтобы было удобнее пройти через них. Тут же стояло высокое дерево. Но к дереву надо было пройти через редкие кусты, что я и сделал. Это оказалось делом довольно трудным, да и на сердце было не спокойно: каждый раз, когда колючка или веточка цеплялась за мою одежду, казалось, что кусты специально не пускают меня. Страх усиливался с каждой минутой. Чем дальше, тем становилось невыносимо жарко. Сначала я подумал, что это оттого, что кустарник не пропускает ветер но, приблизившись к дереву, понял, что ошибался: в лицо мне хлынул горячий ветер. Я убежал бы без оглядки и больше близко бы сюда не подошел, для меня нет ничего омерзительнее страха, но кусты не давали мне бежать. Понял, что попался, но почему-то, а почему – до сих пор не знаю, страх исчез. Боялся лишь в один миг, когда ветер ударил в лицо; был еще миг, когда осознал, что мне уже не убежать, но и это чувство потом прошло. Надо было поскорее, пока следующая волна горячего ветра не ударила в меня, забраться на дерево, иначе я убегу и никогда не сумею сюда вернуться.
Не могу сказать, что я ожидал увидеть с дерева, но ничего не увидел. У площадки, кроме ее странного названия, ничего особенного не оказалось: ни лучше, ни хуже прочих подобных мест; окруженная густо разросшимся кустарником и деревьями, и напоминает загон для овец или, как я уже говорил, место, специально созданное для кладбища …
Если бы не это тепло. … И еще это место вселяло в сердце страх, что я понял, когда спустился с дерева и проходил через кусты. Они меня по-прежнему удерживали. И чем больше они цеплялись за меня, тем сильнее я стремился выбраться отсюда: никакой другой мысли в голове не осталось. Вдруг прямо у затылка я почувствовал учащенное дыхание живого существа, как у меня после скачки. Хотя и замер от страха, у меня хватило сил обернуться: сзади никого не было. Однако учащенное дыхание не прекращалось; оно шло с площадки, но что там находится, я не мог видеть, а если бы увидел, то, наверное, умер бы от разрыва сердца.
Я продолжал чувствовать за собой дыхание, пока, наконец, не выбрался из кустов и не ушел довольно далеко …

3
Шамиль и все его домашние знали, что я приехал сюда из-за интереса к Душе. Но ни он, ни его сестра больше об этом не заговаривали, хотя Патимат очень хотела узнать, как у меня обстоят дела. Они приставали ко мне с просьбами показать, что я нарисовал за день, интересовались всеми моими делами, но о Душе не заговаривали. Меня их поведение очень беспокоило. Наконец я решил заставить Шамиля высказаться, рассказав ему о том, что со мной случилось. Интересно было узнать, что он об этом думает.
Он возился со своей собакой. Аргут (нашим людям кажется, что кроме как Аргутом, иначе никак нельзя назвать собаку) кидался за палкой, которую бросал хозяин, и приносил ее обратно ему в руки. Я часто заставал Шамиля за этим занятием.
– Помнишь, – спросил он, не дав мне подойти поближе и поздороваться, – я рассказывал тебе о случае, что произошло на том месте с моим отцом?
– Помню, – ответил я, удивившись тому, что сегодня он сам затронул тему, которую всегда обходил молчанием. И рубашка на нем сегодня была какая-то неприятная, без воротника.
– Я тогда обманул тебя …
Он бросил палку подальше, послал за нею собаку и замолчал. Молчал и я. Если человек собирается сообщить тебе что-нибудь важное, лучше сдержаться и не задавать вопросов, тогда он сам все выскажет. А заданный вопрос часто остается без ясного ответа.
– Я тогда не знал, … должен был сказать …, – через какое-то время произнес он. Видно было, что говорить он не хочет, и в то же время ему необходимо сообщить мне нечто важное.
Твой отец ходил на площадку? – спросил я.
Я догадывался, что отец Шамиля ходил туда, и что смерть его связана с Душой. Но про это Шамиль так и никогда мне не сказал.
Аргут вернулся с палкой в пасти. И хозяин опять послал его за палкой.
– Зачем тебе мой отец?.. Я знаю человека, который ходил туда …
Вот о чем Шамиль хотел мне сказать. Этого-то мне и надо. Я сдержался и не задал вопроса: пусть сам продолжит.
– В соседнем селе живет человек по имени Абдул …
– А нельзя встретиться с ним и поговорить?
Шамиль засмеялся; засмеялся так, словно хотел унизить меня.
– Почему нельзя? Можно …
Патимат позвала нас кушать.
Видя удивление на лице каждого, у кого спрашивал про Абдула и его дом, я понял, что попал в неудобную ситуацию. Так оно и оказалось. Когда дошел до его дома, один молодой человек, как потом оказалось, сын самого Абдула, не дав мне даже рта раскрыть, заявил:
– Если ты пришел спрашивать про эту площадку, то сейчас же возвращайся к себе …
– Да, я действительно пришел расспросить про нее…
– У тебя ничего не получится …
– Почему?
Молодой человек не ответил. Но я почувствовал, что он колеблется, как человек, который хочет что-то сделать, но не решается, потому что этого нельзя делать. То он смотрел на меня, то задумывался, по всей видимости, был чем-то обеспокоен. Наконец, он повел меня по широкому балкону в комнату, где лежал Абдул, давно прикованный к постели. Запущенное хозяйство, его крайне иссохшее тело давало понять: Абдул и сам знает, что уже не встанет. Мне ужасно не понравилось его исхудавшее лицо, тусклые глаза, большие и глубоко запавшие, укрывавшее его грязное одеяло.
– Папа, – обратился к нему молодой человек, – это парень хочет спросить у тебя про то место …
Надо было видеть, как изменился Абдул: резко приподнялся на постели, замер, уставившись на меня, протянул ко мне руки, потом опять лег.
– Тепло … тепло … тепло…, – повторил он.
Смерив меня долгим взглядом, он посмотрел вверх, словно там висел огромный мяч и хотел его мне показать:
– Во-о-о-от такое тепло …
Вдруг замолчал, пристально смотря мне в глаза, и начал смеяться.
Я попал в глупое положение: не знал, что делать, что сказать.
– Ты выйди на минуту, я сейчас приду …
Молодой человек, подтолкнув в спину, выпроводил меня; как я догадался, он остался, чтобы успокоить отца.
– Каждый раз вот так меняется. … Если не упоминать о том месте, ему становится лучше, может спокойно говорить о чем-нибудь. Поэтому мы и стараемся никого к нему не впускать. И тебя бы не впустили, но ты все-таки гость. Только больше не приходи. И никого не посылай. … Подумай сам: Теперь целые сутки он не придет в себя.
– Извини … я…
– Если бы приходил один ты ... вот такие дела …
Молодой человек помолчал. Он походил на отца, но был полнее и выше. Я догадывался, что ему не столько надоели люди, приходившие к ним с расспросами, сколько необходимость ухаживать за отцом. Но больше это некому было делать … Уверен, что если через полчаса придет еще кто-нибудь с такой же просьбой, как у меня, то молодой человек и его проведет к отцу, расскажет про его болезнь и про то, что воспоминания о Душе его сильно беспокоят. Он хотел, чтобы каждый видел, с каким терпением он переносит трудности. Есть люди, которые любят себя показывать, чтобы другие оценивали их поступки.
– С каких пор твой отец болеет? – спросил я, хотя и догадывался, какой получу ответ.
– С той поры, как пошел туда …
Зачем я спросил, заранее зная ответ? А затем, чтобы получить возможность задать следующий вопрос:
– А после этого ты сам не пробовал сходить туда? – произнести слово «Душа» мы почему-то не решались.
Вопрос ему не понравился, что я заметил, хотя он и постарался скрыть это; было подлостью, что сын не попытался узнать причину перемены в отце, причину его болезни. … Если даже не подлость, то это было что-то очень нехорошее. Потому ему и не понравился мой вопрос. Словом, мне было ясно, что молодой человек к Душе не ходил.
Он повел меня в другую комнату, усадил за стол и тут же какая-то женщина (вероятно, его жена) подала нам поесть. Мы оба вели себя так, точно собирались поговорить о чем-то важном. Так и случилось.
– Ты, наверное, думаешь: что этот за человек, который не попытался узнать, что произошло с его отцом, испугался пойти туда, – начал он, – Но ведь и ты испугался, иначе не пришел бы к нам. Но вот что я тебе скажу, а ты постарайся меня понять. Прежде чем идти туда, надо вглядеться в себя. Кто ты? Есть ли на твоей совести какой-нибудь грез? Любят ли тебя люди или … Словом, ты сам себя должен проверить. …И еще: если ты пойдешь туда, и если все обойдется, и ты вернешься, то, что это даст? Да, что это даст?.. Теперь хватит. Больше я тебе ничего не скажу. Но хорошенько подумай над тем, что я тебе сказал …
Лишь впоследствии я понял смысл его слов.

4
Я боялся сходить в то место, которое люди назвали Душой. Боялся, что не вернусь оттуда или со мной произойдет нечто такое, что ни с кем не происходило. Я боялся тайны Души. Если сумею преодолеть колючий кустарник и пройтись по площадке, мне откроется некая тайна. Чтобы узнать ее, можно поджечь кусты или предпринять еще что-нибудь. Но и таким образом я не мог поступить. Временами ко мне возвращалась мысль, что это место, созданное для кладбища. Я стоял перед тайной; если мне удастся проникнуть на площадку и вернуться невредимым, то я смогу открыть людям страшную тайну. А что она действительно страшная, я не сомневался.
Почему я не могу туда идти? Из страха перед самой тайной, перед смертью, перед чем-то непонятным. Я много думал над словами сына Абдула о грехах. Даже если найдется человек, который может уверенно сказать о себе, что безгрешен, то и он не сможет сходить туда. Человек за свою жизнь совершает много грехов, о которых часто и сам не помнит. То, что человек совершает в неведении, не считается грехом, но, в сущности, какая разница?
Когда ходил вокруг площадки, подходил к кустам и опять отходил, я понял, что такое храбрость. Понял, что свою жизнь я ценю, превыше всего, и что героя из меня не получится. Теперь я понял поговорку: умный не становится героем. Понравилась мне поговорка. Эти были дни, когда я в собственных глазах становился подлецом и трусом. Сто раз я порывался идти туда, но сто раз возвращался обратно. Сто раз, сжав кулаки, кидался вперед, повторяя себе, что я не мужчина, и сто раз отходил назад, обливаясь потом.
Я трусил, откровенно трусил. Но это покажется пустяком перед подлостью, которую я потом совершил.

5

Встал рано утром, когда дома еще никто не проснулся; отцепил собаку Шамиля и так, чтобы меня не заметили, направился в сторону Души. К счастью, Аргут слушался меня, не сопротивляясь, шел следом. Не знаю, как и когда пришла мне в голову мысль послать на площадку пса. О жестокости своего намерения я подумал не сразу.
Итак, было утро. Мы подошли к кустам, когда в расположенном недалеко пионерском лагере запела труба, наверное, было 7 часов. Роса еще покрывала траву, кругом было очень спокойно.
Сначала я бросил палку на 5–6 шагов и приказал Аргуту достать ее. Второй раз я бросил палку дальше, а Аргут ее опять принес. Убедившись, что Аргут слушается меня во всем, я кинул палку далеко через кусты на площадку. Пес увидел, куда упала палка, сначала посмотрел туда, а потом, высунув язык и словно удивляясь, посмотрел на меня. Вдруг он бросился за палкой, но, дойдя до кустов, остановился; повернулся в мою сторону, бросился направо, а затем побежал ко мне. Аргут чего-то испугался; кусты не пускали его на площадку. Так он бегал туда-сюда пока, наконец, бросая взгляды на меня, не скрылся в кустах. Прошла, может быть, одна минута, когда с площадки раздался визг. Сначала я оцепенел, будучи не в силах что-либо понять, потом решил, как и в тот раз, взобраться на дерево. Но не смог этого сделать: испугался. Пожалуй, я не испугался бы так сильно, если ба не визг Аргута: было похоже, как будто его разрывают на части или швыряют из стороны в сторону. Вокруг меня не шевелились ни листочек, ни былинка, ни веточка; и визг не прекращался. Никогда не слышал подобного звука, страшного, от которого бросало в дрожь и, наверное, больше никогда не услышу. На площадке пес пребывал недолго, его выбросило оттуда. Выбросило именно на то место, где я стоял. Палки у него в зубах не было. Увидев меня, Аргут замер, затем отскочил как от чего-то страшного и, засунув хвост себе в пасть, кинулся бежать наутек, продолжая визжать, точно его били.
Вслед ему бросился бежать и я, даже не оглядываясь в сторону площадки; бежал, охваченный страхом, что оттуда выскочит нечто. В этом я был уверен; и бежал. Понял, что бегу по следам Аргута, когда увидел под ногами на траве капли крови.

6
Целую неделю я даже близко не подходил к Душе. Понадобится много времени, если рассказать обо всем, что произошло за эту неделю. Изменилось поведение Аргута: стоило увидеть меня, как он, взяв хвост в пасть, тут же скрывался; всячески старался не попадаться мне на глаза. На следующий день после нашего с ним визита к Душе, Шамиль мне сообщил, что пес сорвался с цепи, убежал куда-то и вернулся, видимо, подравшись с другими собаками. Надо сказать и о разговоре, состоявшемся между мной и Шамилем. Всю неделю, притворившись больным, я не выходил из дома. В иные дни даже не вставал с постели, а если кто-нибудь ко мне заходил, то делал вид, что читаю. Как-то зашел Шамиль.
– Похудел ты очень, – с порога начал он.
– Я же работаю …
Не для того же он зашел, чтобы сообщить, как я похудел. Я молчал и ждал, что он скажет. Он сказал:
– Я тебе говорил, что не знаю о связи моего отца, да простит Аллах ему грехи, с тем местом. … Оказывается, я ошибался. …Ну, не то, что ошибался. Я точно знаю, что мой отец на ту площадку не ходил. Но между отцом и Душой все же была связь. Об этом мне недавно мать рассказала, … Она заметила, что ты крутишься возле Души. Спрашивала, мол, чего хочет этот твой художник, почему он там крутится. … И я рассказал ей все, и как в тот день тебе в лицо ударил горячий ветер …
По своей привычке, Шамиль смолк. Сейчас я не могу сказать, какого цвета была на нем рубашка, не могу вспомнить, а кажется, что это имеет определенное значение. Теперь я хочу вспомнить это. Мы, художники, различаем холодные и теплые цвета. Вот я и не могу вспомнить, холодного или теплого цвета была на нем рубашка.
– Мать просила передать тебе, – вновь заговорил он, – чтобы ты больше не ходил туда. Я же тебе говорил: мой отец, когда этот … теплый ветер ударил, отскочил и успокоился. … С тех пор отец возненавидел тепло. Мать просила, чтобы я об этом сказал тебе.
– Про это ты и раньше говорил. А я думал, что ты скажешь что-то новое …
Наверное, у меня вышло грубо: Шамилю мои слова очень не понравились.
– Что нового я тебе могу сказать? – и словно отрезал: – Больше не ходи туда.
Он вышел, не закрыв дверь.
Вот единственный разговор, связанный с Душой, разговор, как вы видите, ничего не проясняющий в ее тайне. Должен предупредить читателя: эта тайна так и не раскроется. Да, читатель, хоть десять раз прочти рассказ, тайну Души ты не узнаешь. Уже столько лет прошло с того августа, а до сих пор не знаю, что же там было. Может быть, читатель, ты разозлишься на меня, тогда предлагаю: не читай дальше. Но если и после моего предупреждения продолжаешь читать, то я тебе, верю и расскажу о своей подлости ... о своей низости, жестокости, трусости.

7

Я послал на площадку ребенка!
Этот мальчик оказался там, отстав от отряда, который из пионерского лагеря отправился на прогулку. Причем отряд был самый маловозрастный, даже не думал, что в пионерлагерь направляют таких маленьких.
Стоял невыносимо жаркий полдень: солнце так и палило. Я поразился, увидев мальчишку прямо на том месте, куда в тот день выбросило Аргута с площадки. Когда я подошел поближе, мальчик обрадовался. Тогда-то я и понял, что он отстал от отряда и потерялся. Глаза у него были красные.
– Что ты тут делаешь? – я наклонился к нему.
– Я потерялся…, – он заплакал.
– Перестань, перестань плакать …
Вот тогда, когда я его успокаивал, и пришла мне мысль послать мальчишку на площадку. С одной стороны, он же потерялся, не знает, куда идти, и сам может попасть туда, кто узнает, что я его послал. А с другой стороны, когда ребенок вернется, кому он может рассказать, он же не знает меня. А я понаблюдаю за ним с дерева и все увижу.
Теперь, когда пишу эти строки, понимаю всю низость своего поступка. Хотя понимал и тогда, однако … (После такого «однако» что можно добавить, кроме многоточия?)
– Ладно, пойдем, я доведу тебя до твоего отряда. Какой у тебя отряд?
– Седьмой отляд. … Откуда ты знаешь, где мой отляд находится? – спросил ребенок, вытирая глаза.
– Я все знаю, … пойдем, – я протянул ему руку. Но мальчик не дал мне своей руки, а спрятал ее за спину.
– Ты чего? Пойдем …
– Я боюсь тебя.
– Почему? – спрашивая, я оглянулся вокруг. Нас никто не видел. – Чего ты боишься?
– Ты говолишь неплавду … Ты поведешь меня не в лагель, а к себе домой и заставишь таскать воду. … А если я не послушаюсь, то будешь бить меня. Учительница лассказала мне такую сказку…
Я засмеялся… Начатый рассказ про свою подлость я доведу до конца … Я засмеялся над ребенком.
– Если ты доведешь меня до лагеля, – мальчик, оживившись, начал что-то искать в глубоком кармане своих брюк. И с трудом вынул оттуда растаявшую от жары конфету. – На …
Как в бреду, я взял ее.
– Теперь доведешь меня до лагеля?
Я опять засмеялся.… Ах, вернуть бы, вернуть те минуты. Как жаль. … Если бы можно было вернуть те минуты, я бы стал на колени и попросил у мальчика прощения. … Или убежал бы оттуда с криком. … Или. … Не знаю, что бы я сделал, но поступил бы совсем по-другому…
– Проведу тебя в лагерь, если выполнишь мою просьбу. … Выполнишь просьбу? – наклонившись, я посмотрел в его красные от слез глаза.
– Выполню.
Я опять оглянулся и сказал мальчику шепотом:
– Вот за этими кустами находится моя шапка, … Ветер унес ее туда, …Я не могу ее достать. А ты маленький, сможешь пролезть по кустами.… Иди и поищи там мою шапку …
Какой у меня был голос? Какое лицо?.. Не знаю. Но помню лицо мальчика. Кому не приходилось наблюдать за лицами детей, когда рассказывают им сказку? Таким было и лицо у мальчика. Ни у кого на лице я не видел такого любопытства и веры. Наверное, никогда и не увижу.
– Выполнишь мою просьбу? – спросил я.
– Выполню.… И ты выполни …
– А что я должен выполнить?
– Ты не расскажешь Паисат?
– Не расскажу…
Он побежал к дереву, что стояло над холмиком. Под деревом рос мелкий, но очень густой кустарник … Я пошел за мальчиком. Он поискал в кустах, и через некоторое время вытащил оттуда резиновый мячик. Красный, с синей полоской. Сейчас, когда пишу эти строки, мяч находится передо мной, на столе.
– Я сплячу его здесь, а ты не показывай Паисатке, холосо? – он спрятал мяч обратно в кустах. – Вожатая сказала, что у нее день лождения. Я подалю ей мяч. Ты никому не говоли, хорошо?
– Не бойся, не скажу. … Когда ты вернешься, мы его заберем, … Ты же вернешься…
Почему я произнес это подозрительное «ты же вернешься»? Вырвалось из души.… Но потом слова мальчика поразили меня и я замер. … Это он произнес тут же, сразу после моих слов. Еще раз повторю, чтобы вы ясно представили себе случившееся:
– Не бойся, не скажу.… Когда ты вернешься, мы его заберем,… Ты же вернешься…
– А я вернусь? – спросил мальчик.
И тут я замер; так странно он спросил.
– Вернешься, вернешься, – то ли произнес, то ли подумал, сейчас уже точно не могу сказать. Уверен лишь в том, что я замер на месте: иначе бы забрался на дерево, чтобы понаблюдать за мальчиком. Но я не смог забраться на дерево, не смог. … Как только мальчик скрылся за кустами я убежал. Бежал, так никогда в жизни: встреться мне кто-нибудь, то от моего вида он упал бы с разрывом сердца.
Поздно ночью я пошел смотреть, на месте ли мячик. Мячик был на месте; вот он, передо мной. А мальчик не вернулся …
Я понял. … Понял, что не смогу жить, если кому-нибудь не расскажу про все. Понял в ту же ночь. До утра сидел под деревом, где мальчик спрятал мяч, а утром отправился в пионерский лагерь, к его начальнику. Не подумал о том, что мои вещи остались дома у Шамиля – мне все было безразлично. Хотел лишь предстать перед начальником пионерлагеря, каким бы человеком он ни был, рассказать ему все, что бы он со всех сел кругом собрал людей и указал им на меня. Я встал бы перед людьми и им тоже рассказал бы, кто я, и какой я … Я хотел… я.… Какой только приговор я себе не выносил.
Но до начальника пионерлагеря не дошел. Как только появился на территории лагеря, первым встретил мальчика. В нем ничего не изменилось: та же рубашечка, те же штанишки, висящие как на вешалке. Смотрит на меня, узнал и улыбается. … На этот раз заплакал я…
– Дяденька, не плач… Я тебе свою фулажку отдам, холосо?..
– Не знаю, что он мне еще говорил, я его не слышал…
Он мне дал еще одну конфету…. Хотел успокоить меня…
Я не удивился тому, что человек, сумевший послать к Душе ребенка, сам не смог туда идти. Теперь я понимаю, что такие, как я, не могут туда идти т. е не имеют право пойти туда. Это место, которое ребенку ничего не сделало. … Это место ребенку ничего не сделало.

8

Почему на той площадке тепло и почему люди назвали ее Душой? Эту тайну я не в силах раскрыть.
Единственное, что я знаю: Это настоящее место для кладбища.

Шайтаны
Никто не любил Кутбудина...
Я, бедный студент, которому приходилось носить дырявые носки, жил в общежитии. Кутбудин, сын состоятельного отца, часто заходил к нам, как бы желая показать, что есть иная жизнь на свете, жизнь лучшая, богатая и красивая, чем та, которую мы ведем. С первого же взгляда на него можно было узнать, в каких странах мира, какую одежду шьют, и какие новые часы делают в Японии... Все это я пишу не потому, что завидую Кутбудину. Кто позавидует человеку, который повесился?
Когда мне сказали, что Кутбудин повесился, я удивился, но близко к сердцу это не принял и особенно даже не задумался. Между мной и ним не ничего общего не было, мы только учились вместе. Словом, его смерть поначалу мне боли не причинила. Но чем больше времени проходило, тем чаще это происшествие лишало меня покоя. А почему - сам не знаю. При встречах мы здоровались за руку, расспрашивали друг друга о делах но, повторяюсь, большей близости между нами никогда не было. А все же смерть Кутбудина не давала мне покоя. Я его не любил, не любил его гонор и высокомерие, мне не нравилась его прическа. Волосы у него были черные, прилизанные, будто смазанные маслом. Вот с такой прической он мне и вспоминается. Наверное, когда умирал, волосы его тоже были прилизанные.
Вскоре я услышал, что Кутбудин оставил какую-то тетрадь с записями и что записи эти запутанные, непонятные. Мои друзья знают, что в подобных случаях я теряю покой, это у меня вроде болезни. Жизнь моя проходит вот так в поисках любопытных записей. Друзья уже давно махнули на меня рукой, мол, кроме как о сумасшедших и одержимых шайтанами, ни о чем больше писать не умеешь, будто сам тоже во власти нечистой силы.
Никто не верил, что я смогу достать тетрадь Кутбудина, меньше всех верил в это я сам, и все же решил попытать счастья. Наверное, тетрадь у родителей или родственников покойного, а они едва ли захотят показать ее другому, тем более пишущему человеку. Поэтому я решил сначала сходить на факультет, где учился Кутбудин, к декану как бы на разведку, попробовать разузнать, существует тетрадь или нет, а если существует, что спросить, как мне ее достать, и если понадобится, даже попросить о помощи. Пришел и рассказал декану о своей цели. Тот рассмеялся.
- Что, тем же, прежним, остался, те же глупости пишешь?
- Да...
- И тебе, значит, нужна тетрадь Кутбудина?
- Да...
- Я прочитал эту тетрадь, - сказал декан, - прочитал. Даже перечитал. Так же как тебя, и меня его смерть заинтересовала...
Декан вдруг замолчал, наверное, вспомнил Кутбудина, затем открыл ящик стола и вынул оттуда толстую общую тетрадь, что для меня явилась полной неожиданностью.
- Вот она... Если честно, что написал Кутбудин, простит Аллах ему все его грехи, меня – убедил, что познать мир до конца никто не способен. Да не то, что до конца... Ничего, ни капельки мы в ней не понимаем... Вот сейчас мы с тобой сидим в этом кабинете. Два человека, две жизни, две души. И представь себе, здесь же в кабинете, рядом с нами, еще 4-5 живых существ, 4-5 душ. И мы их не видим, у нас нет возможности их видеть. Как бы я ни пытался объяснить, ты не поймешь. Прочитай тетрадь...
Читая тетрадь, я вспомнил, как однажды Кутбудин рассказывал о случае, который с ним произошел. Да какой там случай? Он рассказывал о том, как убил птицу.
- Не знаю, как она залетела в комнату, - рассказывал покойный. - Птица была очень красивая. Я никогда не видел такую красивую птицу. Долго гонялся за ней, но никак не мог ее поймать. Она летела по комнате, я носился за ней. Наконец, она ударилась об оконное стекло, и начала биться по нему. Тут-то я ее и поймал! Очень теплая была. Я вынес ее во двор, придерживая, чтобы не улетела, положил на цементный пол, опустил на нее ногу и нажал. Кажется, она - издала тонкий такой звук, как будто что-то лопнуло...
- Неужели не было жалко?
- У меня же не такое сердце, как у тебя.…У меня мужское...
Тетрадь. Все началось так. Ночью, когда я спал, одеяло, которым был укрыт, зашевелилось. Проснувшись, я прислушался; по коридору как будто кто-то ходил. Когда я вскочил и вдевал ноги в тапочки, проснулась и лежащая рядом жена.
- Ты куда? - спросила она.
- Там кто-то ходит...
- Подожди, не спеши, прислушайся, - сказала жена, и сама стала напряженно вслушиваться в тишину.
Я тоже слушал. Ни звука.
- Нет там никого, - повернулась ко мне жена.
- Теперь нет... Но был, я слышал.
- Если был, так иди и посмотри, - насмешливо сказала она, повернулась ко мне спиной и заснула. Лег и я. А что мне оставалось делать? Хотя до сих пор жалею, что в ту ночь не вышел в коридор.
Я постараюсь обо всем рассказать ясно и понятно. Сначала расскажу, кто такая моя жена, а потом обо всем случившемся.
Когда вижу сумасшедшего или глупого человека, я выхожу из себя. При виде жены у меня начинает пылать лицо, а все тело трясется от злобной ярости. Если бы она была такой со дня нашей свадьбы, то мы бы давно развелись, или бы я убил ее в припадке ярости. Не знаю, что случилось, почему она так изменилась. В конце концов, она сведет меня в могилу. И вчера перед сном я с ней долго говорил. И по-хорошему, и кричал на нее. А в ответ ни слова, будто ей рот залили свинцом. Я знаю, она делает это с умыслом, чтобы вызвать во мне злобу.
Пришла домой, как будто ничего не случилось. Она ждет ребенка, и огромный живот не дает ей застегнуть пальто. Противнее я ничего не видел. Я следил за ней, за каждым ее движением, и молчал. Нарочно и она не говорила со мной.
- Почему ты не ставишь еду на стол? - спросил я. Жена не ответила.
- Я с кем говорю?!
- Ты же видишь, я только зашла? Подожди, пока приготовлю. Я знал, что она ответит таким образом. Я хотел, чтобы она именно так ответила.
- Где ты ходила до сих пор, если у тебя даже ужин не готов? Жена не ответила. Я знаю, она не ответит, пока не переспросишь несколько раз, это у нас повторяется каждый вечер.
- Я с тобой разговариваю! Что, не можешь ответить? Неужели дважды надо спрашивать? - я по-всякому старался скрыть свое раздражение.
- Ходила по делам...
Я знаю, что она ходит к Гасану, но, конечно, мне жена в этом не признается... Я не видел этого Гасана, не знаю его, но всегда представляю себе худого, маленького, жалкого человека. Что-то внутри, не знаю почему, говорило мне, что он калека и ноги у него парализованы. Когда я себе что-то представляю, то, увидев впоследствии представляемое, всегда убеждаюсь в том, что не ошибся. Не знаю, действительно ли Гасан такой, но я себе, представляю его с высохшими ногами, которые не ходят. Конечно, поэтому я и был убежден, что Гасан не дотронется до моей жены, если даже она ходит к нему...
- Почему я не могу пойти туда, куда хочу?
- Потому что у тебя есть муж, дом. Ты моя жена. И я не хочу, чтобы ты ходила неизвестно куда!
- Я не обязана делать то, что ты хочешь...
Если я сейчас начну кричать или ударю ее, она будет молчать, и больше от нее не добьешься ни слова. Для меня выгоднее скрыть свою злость и прикинуться спокойным.
- Написат, - сказал я, - ты не можешь понять одного. Мне кажется, что у тебя с головой не в порядке... Ты же не маленькая, у тебя есть муж, дом.
Не знаю, как тебя учили родители, но надо слушаться мужа и думать о своем доме. - Я не умею поучать. И сейчас понимал, что у меня не получается и говорю глупости. Куда уж легче было бы развернуться и хорошенько дать ей кулаком. - Замужняя женщина должна сидеть дома. Если так будет продолжаться, и ты не изменишь своего поведения, мы дальше не сможем жить вместе.
- Я тебе еще в самом начале говорила, что не сможем.
- Написат, ты не спеши... Чего тебе не хватает? И дом этот твой. Мало у кого в Махачкале есть такой дом. Посмотри, сколько всего есть у нас дома. И хозяйка всего этого ты. Ну что тебе еще надо? Грубо с тобой я не обращаюсь... Разве что, иногда... Ну, вчера так получилось. Но ты сама была виновата... Так, что с тобой происходит?
- Скажу, если на самом деле хочешь знать.
- Хочу.
Написат села за стол напротив меня.
- Кутбудин, ты же знаешь, как я тебя не люблю...
(Ох, терпеть не могу, когда мне начинают говорить о любви!) Ты прекрасно об этом знаешь.
- Не будем об этом. Ты меня тоже не любишь, я это знаю... Ты знаешь, как я вышла за тебя. Оставим и это. Все мне завидуют, вот, мол, счастливая, попала в богатый дом, муж красивый, образованный... Все кругом сошли с ума. А считают сумасшедшей меня. Всем нравится твой характер, а я его ненавижу. Я ненавижу твое богатство, твою силу... Да, ты меня не любишь, но из-за гордости и высокомерия просто так ты со мной не разведешься. Силой ты взял меня замуж и теперь в любую минуту готов ее применить... Ты хоть понимаешь, о чем я говорю? Мы всегда будем как две собаки, дерущиеся из-за куска мяса. Ты хочешь подчинить меня своей силе, своему богатству, а я хочу совсем другого. И ты этого никогда не поймешь...
- Почему ты не веришь в мою любовь?
- Не знаю. Но не верю... Оставим разговоры, Кутбудин. Мы с тобой разные люди, ты меня никогда не поймешь.
- Почему я должен понимать тебя? Это ты должна понимать меня!
- Почему же?
- Потому что я мужчина, твой муж! Потому что я содержу тебя!
- Не надо содержать меня. Я каждый день только об этом прошу тебя - не надо! Я сегодня же уйду, только прошу тебя, не бегай за мной, не упрашивай, не клянись, не мучай моих родителей, не говори людям обо мне гадости... Отпусти меня!
Если и не каждый вечер, но раза два в неделю у нас происходят подобные разговоры. Один раз я ее выгонял, но потом, когда подумал... Не буду же я тратить отцовские деньги на новую женитьбу. Я знаю, у отца денег много, хоть выбрасывай, но не разводиться же из-за этого... Да еще получается, будто не я ее отправил обратно, будут говорить, что она меня бросила. А такое мне не подходит. Если я сейчас ее отпущу, то начнут говорить, что Написат добилась своего и ушла от мужа. Ведь все знают, как она не хотела выходить за меня. Еще бы ничего, если были ровня мне, такие же состоятельные, а то ведь... Она еще слишком молода и глупа, но я-то не дурак. Не будет же она всю жизнь говорить о любви. Когда-нибудь повзрослеет, поумнеет.
- Хорошо, разведусь я с тобой. Иди куда хочешь! Только обратно не возвращайся... И еще. Этому ребенку (я указал пальцем в ее живот) я не буду платить алименты. Он не мой ребенок, поняла?
Оставив меня за столом, она вскочила и вышла в другую комнату. Наверное, плачет, больно уж любит слезы лить.
Я знал, что она завтра же вернется, не впервые ее выгоняю. Она еще не понимает, что без богатого дома, дорогой одежды, золотых украшений люди не будут ее уважать.
На следующий день я не пошел в институт. Решил найти этого Гасана, о котором ничего не знаю.
От себя. Человека по имени Гасан нет. Прочитав тетрадь, я его искал, даже у родителей Кутбудина спрашивал, но никто его не знает. Однако мы еще не раз встретимся, с этим несуществующим Гасаном, и потому сейчас нет необходимости говорить о нем много.
Хочу обратить особое внимание на этот разговор Кутбудина с женой. Я видел Написат. Она мне сказала, что такого разговора между ними не было, но их взаимоотношения он выразил ясно. «Если даже состоялся разговор о наших отношениях, чтобы их охарактеризовать, я не нашла бы иных слов, кроме тех, что Кутбудин мне приписывает. И свои слова он передал верно. Говорить об умершем плохо некрасиво, но я его, действительно, очень не любила. Назвать его грубым, это не то. От него исходил странный, непонятный, холод. Вот само имя Кутбудин очень подходит к его характеру...»
Написат - маленького росточка, худенькая. Напоминает девочку, которую надо водить за руку. Говорят, она очень похудела в последнее время; она считала себя виновной в самоубийстве Кутбудина.
А учился он в пединституте, на физкультурном факультете.
Сейчас читатель узнает о разговоре, состоявшемся между Кутбудином и Гасаном, но напоминаю, что такого человека не существует.
Тетрадь. Я не люблю, когда человек рассказывает о чем-то долго, надоедая этим собеседнику. Надо ценить свое и чужое время - так меня учил отец. Но как это ни скучно, надо описать дом Гасана, его комнату, иначе невозможно будет понять, кто он такой. Тесная комната, с очень низким потолком и грязными стенами. Она напоминала курятник и прилепилась к большому дому. Я не могу понять, как человек может жить в таких условиях. В комнате было нечто напоминающее топчан, видимо на нем спали. Было и что-то низенькое, ниже колен, напоминающее стол. К стене была приделана досочка, на которой стояли посуда и чайник. Места, где можно было бы оставить одежду, я не нашел. Да и какая у него, живущего таким образом, может быть одежда? Гасана я застал сидящим на той штуке, что напоминала топчан. Он сидел, прислонившись спиной к стене, с накинутым на ноги грязным одеялом. Он читал. Под топчаном и под тем, что напоминал стол, лежали книги. При первом взгляде показалось, что вся комната заполнена книгами и даже по стенам ползут книги. Не скажу, что испытываю презрение к людям, которые читают книги, но знаю, что они легкомысленные, несерьезные, мечтательные люди.
Как я и ожидал, Гасан оказался маленьким человечком, очень худым, будто вытесанным из доски. Сначала показалось, что он уродлив, но потом, когда пригляделся, понял: привлекателен. Лицо открытое, честное лицо располагающего к себе человека. Никогда не видел такого лица: выражение мягкое, а от улыбки оно просто преображается...
Гасан очень удивился, когда я вошел, хорошо одетый, обращающий на все внимание. Наверное, подумал, что к нему пришел благородный человек. И вправду, мне было чем гордиться перед ним, по крайней мере, не живу в такой норе.
- Ассалам алейкум!- я протянул ему руку.
- Ваалейкума салам!- ответил он. Прежде чем взять мою руку, он поискал, куда положить свою толстую книгу, наконец, опустил ее на пол. - Извини, добрый человек, я не могу встать. Видимо, Даровавшему мне жизнь неугодно, чтобы я встал, когда ты пришел ко мне...
Рука у него была худая, иссохшая, но мою руку он принял удивительно нежно.
- Отодвинь эти книги и садись - предложил он, заметив, что я ищу место, куда бы сесть. - Прости меня, ради Аллаха... Действительно, я не мог решиться, куда сесть, мне было слишком тесно в этой дыре.
- Садись, добрый человек. Я вижу, не с радостью ты ко мне пришел... Садись и рассказывай, - он улыбнулся.
- Так это ты Гасан?
- Да, я.
- Я хотел познакомиться с тобой.
- Готов быть твоим братом, если Аллаху так угодно. Но ты не захочешь иметь такого брата...
- Почему? - удивился я.
- Потому что так угодно Аллаху...
- Ты знаешь Написат,- сказал я, догадываясь, что долго здесь не выдержу и, не понимая до конца, что он говорит. От его доброты я растерялся, забыл о цели своего прихода.
- Знаю. Написат - это женщина, которая попадет в рай.
- Я ее муж.
Я думал, после моих слов он удивится, испугается, онемеет. Однако лицо у него засияло: обрадовался, что у Написат такой муж. Я опять удивился: это какую же большую радость надо испытать, чтобы человек вот так преобразился.
- Я очень рад, что ты снова пришел в мой дом, - сказал он.
Удивление мое росло.
- Но я у тебя впервые...
- Написат каждый день с собой приводит сюда и тебя. Я тебя очень хорошо знаю... Сначала я хотел сказать ему, что раньше никогда сюда не заходил, тем более с Написат, а потом подумал, что он не только инвалид, но и сумасшедший, и чтобы зря не тратить времени, объяснил ему цель своего визита:
- Гасан, я хочу... Я очень не хочу, чтобы моя жена, Написат, приходила сюда. Я понимаю, что между вами ничего не может быть, иначе мы встретились бы по-другому, и Написат не было бы в живых... Ты понимаешь меня? Я пришел, чтобы сказать тебе: мне очень не нравится, что Написат приходит сюда... Если моя жена еще хоть раз появится в этом доме, у нас с тобой будет иной разговор...
- Не говори так, добрый человек, - произнес Гасан, поправляя подушку за своей спиной. - Каждое твое слово сейчас больно отзывается в сердце Написат... То, что ты сейчас говоришь, то, что ты мг хочешь зависеть ни от самого тебя, ни от меня, ни от Написат...
Мне не нравились мягкость и спокойствие Гасана. Как будто мы говорили не о моей жене, а о закупке картошки. Сам того, не ведая, я отдавался ему под власть. Мне показалось, что я исполню все, что он от меня захочет. В нем было что-то, некая сила, которая подчиняла меня себе. И чем больше я это осознавал, тем сильнее я начинал на него злиться. Я пытался сопротивляться его непонятной, покоряющей силе, пугающему меня чувству.
- Гасан, я не намерен долго говорить с тобой. Написат в этот дом больше не зайдет! Этих слов достаточно. Спокойной ночи.
- Счастливого пути, добрый человек, - услышал я вдогонку, уже выходя из комнаты, спокойный голос.
Я рассердился еще сильнее, злился и потому, что он гасил мою злость своей мягкостью. Я осознавал, что этот человек способен полностью подчинить меня себе, чего боялся больше всего.
На улице меня поразило, что стоял день и никак не мог взять в толк, почему пожелал Гасану спокойной ночи. Находясь у него, мне казалось, что уже глубокая ночь. Странно подействовал на меня этот человек.

Если бы не знакомство с Гасаном, я не вел бы этих записей. Но пришел домой, и сразу уселся писать. Почему-то вспомнил и о странном сне и начало с его описания. Начиная с этого дня, где бы я ни находился и чем бы ни занимался, мне всегда казалось, что Гасан издали, наблюдает за мной.
Я ожидал, что Написат теперь мне скажет, как намерена себя вести. Но в ту ночь она не пришла домой. Оказывается, еще днем сняла с себя золотые цепочки и кольца, часы, все, что я ей покупал, бросила на стол и ушла. Но платье и пальто все-таки остались на ней. За это я не рассердился. Еще была надежда, что она вернется: ведь все ее приданое тоже осталось в моем доме. Если даже сама она и не знает, сколько потрачено на приданое, хоть родители ее в чем-то убедят. Сначала хотел отправиться к ее родителям, но вспомнил про вчерашний разговор. Да и как я им скажу, что их дочь ушла, бросив меня? И к своим родителям не решился пойти. И не пойду, что бы ни случилось.
Я включил телевизор и прилег на диван, решив подождать еще один час. Прошел и час, и другой. Моя злость усиливалась с каждой минутой, и я не знал, на кого ее излить. О Гасане почему-то даже не вспоминал. А когда потом вспомнил, разозлился еще больше, даже подскочил на диване. Попался бы он сейчас мне под руку, то точно бы убил. Однако я чувствовал: пока выведу машину из гаража, пока доеду до его дома, злость пройдет. Я снова лег, хотя пальто не снимал, как будто собрался на улицу.
Но если моя жена действительно у Гасана, то до каких же пор я буду вот так лежать, позволяя этому полутрупу смеяться над собой? Решил все-таки поехать к Гасану. Когда выходил, выключив телевизор, удивился тому, что во дворе горит лампочка. Свет во дворе всегда включала Написат, а я об этом никогда и не вспоминал. Но если я сам включил его, то получается еще непонятнее. Не припомню, чтобы включил его. Пришлось снова отпереть дверь, зайти и выключить свет. Мы никогда не оставляем, как другие, свет зажженным, достаточно светло и от уличного фонаря.

Когда я вышел опять, во дворе стояла какая-то женщина. На нее падала тень, и я не мог видеть ее лица.
- Я ищу человека по имени Кутбудин, - сказала женщина по-русски. Голос был молодой.
- Я Кутбудин.
- Ты мне нужен, - сказала она, на этот раз по-аварски.
Наверное, она ожидала, что я приглашу ее в дом, - замолчала и продолжала стоять у ворот. Но я ее не пригласил.
- Написат твоя жена?
- Да.
Она чуть приблизилась, свет осветил ее лучше, но не настолько, чтобы можно было ее рассмотреть.
- Ну, - сказал я. Она молчала. Но как бы она ни хотела, в дом я ее не приглашу.
- Уведи Написат от Гасана...
Теперь надолго замолчал я: вначале не понял что к чему, а когда понял, то не знал, что сказать.
- Почему?
- Я жена Гасана... А Написат пришла к нему и не уходит. Ради Аллаха, помоги мне...
- Написат и сейчас у Гасана?
- Да. Я пришла оттуда...
- Если так, то она мне больше не нужна. Пусть себе подыхает там! Я повернулся и, оставив ее стоять, вошел в дом. Когда я злой, то способен на какую угодно глупость; я постарался сдержать гнев и успокоиться. Спокойно зажег свет, спокойно включил телевизор и, как и раньше, лег на диван. И только теперь почувствовал, что дышу часто-часто и что опять лежу в пальто. Через какое-то время донесся звук закрывающихся ворот, они у меня железные. Я встал и выглянул с балкона во двор. Ворота были закрыты, а женщина продолжала стоять на прежнем месте.
- Ну что тебе надо? - спросил я у нее, выходя во двор. - Я же сказал, что Написат мне больше не нужна!
Она ничего не ответила. Подойдя поближе, увидел, что она красива, не старше 22-23 лет, и одета очень хорошо. Наверное, студентка.
- Что ты от меня хочешь? Зачем мне жена, которая ушла к Гасану? Должно быть, она почувствовала, что я злюсь.
- Ты должен мне помочь... Кто будет смотреть за ним без меня? Один он даже в туалет не может сходить...
- А зачем тебе человек, который не может даже в туалет сам сходить? Девушка как-то по-воровски оглянулась и сказала:
- Он рожден быть пророком... Иногда на него падает особенный, как у радуги, свет...
Не знаю, что предпринял бы на моем месте другой: пришли к нему ночью и начинают рассказывать подобное... Я стоял, как дурак, не зная, что и думать.
- Что падает?
- Вокруг его головы возникает вот такой разноцветный круг, - она провела рукой над своей головой. А на голове у нее была вязаная шапка из очень хорошей пряжи.
Я вспомнил, какие глупости говорил Гасан и решил, что эта женщина тоже сумасшедшая. И мне еще больше стало не по себе.
- Если я уведу от пророка Написат, то Аллах меня накажет. Оставь меня в покое... И возвращайся в дом своих родителей. Иди...
Она как будто ждала этих слов: повернулась и вышла. Ворота открылись легко и без шума.
Не знаю, сколько бы еще я простоял вот так во дворе, но с балкона донесся телефонный звонок.
- Ассалам алейкум! - услышал я в трубке.
- Ваалейкум салам...
- Это Кутбудин говорит?
- Да, это я. А ты кто?
- Гасан, - ответила трубка.
Я вздрогнул, как будто телефонная трубка ужалила меня. Долго держал ее в опущенной руке, пока снова не поднес к уху.
- Понял? - спросила трубка. Наверное, мне что-то рассказывали.
- Не... не понял...
- Требуется твое согласие... Без твоего разрешения не могу. Она согласна, говорит, что и ты согласишься, - голос Гасана был очень спокойным.
- На что она согласна?
- Выйти замуж за шайтана. Я же тебе рассказываю. Ничего, не понимая, я положил трубку. Мне показалось, что потихоньку меня окружают странные живые существа. Не знаю, как получилось, и зачем я это сделал, набрал номер отцовского телефона. И почему в такой момент мне в голову пришло позвонить ему?
- Алло?! - крикнул отец в трубку. У него и на самом деле мужественный голос. Я не ответил.
- Алло! Что такое? Алло!
Я опять не ответил: ведь не знал, почему позвонил и что хотел...
- Что такое? Кто это? Не можешь говорить как мужчина?! - кричала мне в ухо. Голос его оборвался, значит, бросил трубку, а мне теперь в ухо рвались страшные, как у поезда, гудки.
Как был, в пальто я сел за стол, а точнее, упал на стул и из моей груди вырвался вздох, как воздух из пробитого мяча.
- Мужчина…
От своего имени. Здесь записи в тетради прерываются. Слово «мужчина» было дважды жирно подчеркнуто. Так что-либо подчеркнуть могут люди, довольные жизнью, те, кому все удается.

15
Вот продолжение записей в тетради

Тетрадь. Гасан оказался очень легким. Когда я его ударил, он отлетел к стене, стукнулся головой, и замер. Он застонал. Не знаю, отчего ему было больнее: от удара моего кулака, что я нанес ему прямо в лицо, или от удара головой о стену. Тут я увидел, что сколоченный из досок топчан, на котором лежал Гасан, прикрыт лишь тоненькой материей. Наверное, у него не было матраца. От второго удара, бил я сверху вниз, он стукнулся затылком о доски топчана. Гасан вскрикнул. Я ждал, прислушиваясь. Он зашевелился и приподнял голову, и тогда я уперся коленом о топчан и еще раз опустил свой кулак на его голову, чтобы она не поднималась. Теперь он ударился затылком сильнее. Я знал, что Гасан с рождения прикован к постели, встать и драться не может, и хотел, чтобы ему было как можно больнее. Через некоторое время он, лежащий без сознания, опять начал приподниматься и я опять, ударом в лицо, уложил его обратно. Голова упала на топчан, издав сильный звук, как я того и хотел. Я думал, что он уже не то, что поднять голову, и пальцем не сможет пошевельнуть. Но очень скоро он вновь начал приподниматься. Никогда не встречал такого сильного, живучего организма. Вскочив на топчан, я стал бить его ногами. Чтобы видеть, куда бить, сорвал грязное одеяло с его ног и швырнул на пол. Не знаю, было ли больно его иссохшим, будто деревянным, ногам, но от ударов в бок и в живот он издавал странные звуки. На первый взгляд любому, как и мне, могло показаться, что у него деревянное тело, но когда бил, я чувствовал, что оно мягкое. Ноги его были странные, гладкие и синие. Только когда выходил, я заметил, что мои руки и пальто в пятнах крови. И лицо Гасана было залито темной, уже свертывающейся, кровью. Одеяло также измазалось в крови. И только выходя, я увидел Написат. Оказывается, она стояла за дверью, с правой стороны, и смотрела на происходящее. Зеленый халат из тонкой материи, который был на ней, я видел впервые. При взгляде на ее выпученный живот, ярость моя лишь усилилась. Более уродливого живота, наверное, просто не бывает.
Должно быть, она понимала, что я бью Гасана из-за нее, но, прислонившись к стене и замерив, не издавала ни звука. Когда я выходил, она подбежала ко мне:
- Кутбу... Кутбудин... Гасан...
Больше она не могла вымолвить ни слова, да мне ее слова и не требовались. Что есть силы, я ударил ее в живот. Написат тоже оказалась мягкой: она издала страшный крик и отлетела к стене, затем схватилась за живот и присела, а после, поджав ноги, начала кататься по полу.
Прежде чем выйти, я еще раз оглядел комнату. Не знаю почему, но при этом ничего не увидел кроме залитого кровью одеяла, отброшенного на середину комнаты. Оно приковывало к себе взгляд и казалось, что шевелится. Гасан тоже зашевелился. Я подскочил к нему и ударил в лицо ногой, попав в челюсть. Выходя, опять оглянулся. И вновь мне показалось, что одеяло зашевелилось. Приподнялся и Гасан. Я догадался, что он хочет говорить и остановился в дверях, побаиваясь, что ничего не услышу из-за стонов Написат. Однако услышал.
- Спасибо... спасибо, - говорил Гасан. Выйдя из комнаты, я, не спеша, и осторожно прикрыл дверь. Не люблю торопиться, этому учил меня отец.
Кажется, халат на Написат был дешевеньким.
От своего имени. Гасан, которого избил Кутбудин, не существует. Мы об этом уже говорили. Я расспрашивал многих, но никто не знает, даже предположить не может, куда мог ходить Кутбудин. И Написат сообщил о чем он пишет, и спросил, есть ли на то причины. Она утверждает, что никаких причин нет: он не бил ее, и с тех пор, как они расстались, она его не видела. Да и расстались они не так, как он описывает. А на вопрос, как же они расстались, она не захотела ответить, смолчала. Ну, это не наше дело. А наше дело - попытаться понять этого человека, его образ мыслей, ради чего и как он жил. Могут спросить: а для чего его понимать? По моим наблюдениям, людей, подобных Кутбудину, много. Я не берусь их учить чему-либо. Упаси Боже, кого-нибудь учить жить! Да и сам на перепутье по поводу того, что должен делать человек: по канонам ислама, покоряться судьбе, или, по учению Христа, посвятить жизнь своим ближним... Я никого не берусь учить. Да и люди высмеют, если возьмусь за то, что не смогли сделать пророки. Если таких, как Кутбудин, много, это вовсе не означает, что от многих убегают жены и что они бьют других. Напротив, обычно от таких жены не убегают и они никого не бьют...
По записям Кутбудин представляется жадным и самовлюбленным, очень недалеким человеком. Таким же я знал его и по жизни. А вы можете сказать, что таких мало? И если даже они и не убивают подобных Гасану, то кто может поручиться, что никогда не будут делать этого? Спросите у людей: что легче сломать, красивый нежный цветок или крепкую палку? Одни ответят: палку, другие - цветок. Кутбудин наверняка бы ответил, что труднее сломать палку. Вдобавок ко всему, в нем не было жалости, доброты. Он - герой нашего времени.
Если вам еще не надоело, то вот продолжение записей в тетради.
Тетрадь. Вернувшись, домой, я сразу же заснул. Проснулся, и не понял, что меня разбудило. Еще не рассвело, обычно так рано я не встаю. В комнате было тепло, оказалось, что я забыл потушить свет. Я долго смотрел в потолок и думал, когда во дворе раздался какой-то звук. Сжавшись всем телом, я прислушался. Без сомнения, по двору кто-то ходил. Я испугался.
- Эй! - крикнул я. Крик получился слабый, но эхом разнеслось по всему дому. Звуки во дворе прекратились. И больше не повторялись. Не знаю, сколько времени я так лежал, но встать и выглянуть во двор не мог. Тело мое истекало, потом, хотя казалось, что в дом ворвался холод. Раздался бой часов. Вдруг одеяло, которым я укрывался, зашевелилось. На одних местах оно, как живое, собиралось в складки, а на других - вытягивалось. Тело мое было в поту, и я чувствовал каждое движение одеяла.
Только теперь, когда оно зашевелилось, я заметил на пододеяльнике крупные капли крови. Со страшным криком я сорвал с себя одеяло и отбросил его подальше. Но и на полу оно продолжало шевелиться. Не выдержав, я выскочил в коридор и замер: на столе, свесив ноги вниз, сидел маленький ребенок. От моего крика он заплакал, но ко мне не повернулся. Более страшного и некрасивого существа едва ли кто видел. Особенно отталкивающий вид ему придавали спина, заросшая короткими, но густыми волосами, и тонкие руки. Когда я замер на месте и перестал кричать, ребенок тоже замолчал. Он походил на восковую куклу, сидел и не двигался. Я решил потихоньку сбежать из дома, забыв, что нахожусь в одних трусах. От страха я перестал что-либо соображать. Это теперь я могу все описать, а тогда даже дышать перестал. Когда я сделал шаг к дверям, мне показалось, что ребенок вздохнул. Я опять замер. К счастью, я стоял за его спиной, да и до дверей было лишь несколько шагов. Не отрывая взгляда от ребенка, я вновь кинулся, было к выходу. Но стол под ним закачался и заскрипел, ребенок резко повернулся в мою сторону. Как от удара током, я затрясся всем телом. Даже теперь у меня сжимается сердце, когда вспоминаю его лицо. Это было темного цвета лицо, морщинистое и сплющенное, на котором невозможно было определить, где глаза и нос, а где рот... Страх сковал меня, но будь что будет, решил сбежать. Однако дверь оказалась запертой. Теперь ребенок находился за моей спиной. Хорошенько дернул дверь еще раз. Она не поддалась. Я начал, растерявшись, дергать ее изо всех сил, обеими руками. И не знал, что делает за моей спиной ребенок, соскочил ли он со стола. А дверь не открывалась, и мне некуда было деться, обернуться тоже не могу.
- Кутбудин, - произнес ребенок нежным, ласковым голосом...
От своего имени. Прости, читатель, прерываю на самом интересном месте. Кутбудин сам не знает, что потом случилось, тут записи опять прерываются. По рассказам родителей и родственников, его нашли за дверьми в коридоре, лежащим без сознания. Одеяло валялось, как он и описывает, посреди комнаты на полу. После этого случая его и уложили в больницу, о чем сам он ничего не пишет.
Читатель, наверное, догадался, почему и одеяло, и ребенок, и звуки со двора попали в тетрадь Кутбудина. Сам я этим местам в записях очень обрадовался. Все убеждает меня в том, что человеку за свои поступки (подлые!) приходится отвечать еще здесь на земле. Не знаю, верить ли в существование рая и ада (хотя, хорошо бы верить!), но глубоко уверен, что за каждый свой неверный шаг я расплачусь еще при этой жизни. Жизнь заставит нас держать за все ответ. Пришел же к Кутбудину ребенок, убитый им в утробе матери, избитый Гасан и укрывающее его одеяло.…Чтобы ни случилось, но час расплаты настанет.
Человек, может быть, одержим шайтанами, говорили наши предки. Их дети, уверовавшие в коммунистическую идеологию, не верят в шайтанов. Но никто из них не задумывается над тем, что подразумевали под этим наши верующие предки? Наверное, поэтому, когда слышат об очередном посещении нашей земли инопланетянами, прежде всего, бледнеют атеисты-коммунисты…
Мысли уводят меня в сторону,… Я говорил о том, что, по моему глубокому убеждению, человек еще на земле за все отвечает, а записи Кутбудина меня в этой мысли укрепили. Знаю, найдутся несогласные о мной, которые вспомнят людей, которые всю жизнь прожили, как хотели. Возьмем для примера сына какого-нибудь царя, скажут они. Чего ему еще желать в жизни? А другой существует на подаяния людей и вынужден ночевать под забором. А если сопоставить грехи того и другого, то у царского сына им окажется больше, ибо все, чем он владеет, добыто чужим трудом. Почему же он за это не отвечает? И почему тот, другой, должен жить, выпрашивая милостыню? За какие грехи?
Народная поговорка гласит: всегда следует за печалью радость, а за радостью - печаль. Если это вас не убеждает, я скажу так. Положите в протянутую ладонь нищего рубль и посмотрите в его глаза. Вы поймете, что такое радость, счастье. А чтобы так осчастливить царского сына, чтобы его радость сравнялась с радостью бедняка, ему надо подарить полмира. Да и не умеет, наверное, сын царя радоваться. Не зря же Наполеон, завоевавший столько стран, признался, что в его жизни не было даже шести счастливых дней. А нищий счастлив, если у него есть, чем питаться каждый день...
И от духовной жизни наше счастье зависит. Те, кто находился рядом с Кутбудином, видели его каждый день, не знали, как и чем, он живет, о чем он думает, пока он не попал в больницу. И никто не видел ни Гасана, ни ребенка, ни одеяла, окропленного кровью. Никто не замечал состояния, в котором Кутбудин находился.
Мы не говорим о времени, когда Кутбудин лежал в больнице, но надо упомянуть о найденном у него странном письме. Вот оно: «Да снизойдет на тебя милость Аллаха, мой старший брат Кутбудин! С низко опущенной головой, на коленях я, Гасан, прошу у тебя прощения. Ведь я знаю, сколько тебе пришлось претерпеть из-за меня, сколько открытых ран я оставил на твоем сердце. Нельзя за добро платить злом. Вот почему я пишу тебе это письмо.
Едва ли ты сам понимаешь, сколько добра ты мне сделал, как мне легче стало жить после знакомства с тобой. Спасибо тебе! Еще раз прошу простить меня за зло, причиненное тебе мною». Гасан.
Кому бы ни показывали письмо, все говорили, что это почерк самого Кутбудина.
Тетрадь. Рядом со мной не было ни матери, ни отца, ни сестры. Я решил пойти домой, не мог успокоиться. Будь они дома, меня бы в такое время никуда не пустили. Вечерело... Хотя меня и выписали из больницы, за мной все время следят, буквально ходят по пятам. День был пасмурный, шел холодный дождь, под ногами хлюпала грязь. Но я холода не ощущал; по всему телу, очень легкому, разливалось тепло; особенно хорошо было ногам, как будто опущенным в теплую воду. Я шел, держась поближе к стенам, чтобы машины не забрызгали грязью.
От родителей до моего дома рукой подать. И сейчас дома горел свет. Наверное, отец часто приходил сюда, чтобы зажигать свет. Ведь в освещенный дом воры не залезут, подумают, что там люди. Ворота оказались закрытыми. Я посмотрел по сторонам. Проходившие мимо люди с удивлением оглядывались на меня. Если бы они не смотрели, я бы перелез через забор. Но каждый останавливался и оглядывался на меня. Так как уже стемнело, некоторые даже подходили поближе, чтобы рассмотреть меня получше. Мне это не понравилось, и я побежал. Бежал я вдоль улицы, потом свернул направо, и тогда до самой многолюдной улицы осталось совсем немного. Но я не хотел попасть туда. Не зная, что предпринять, тяжело дыша, я стоял посредине улицы. Парень и девушка, проходившие мимо, вдруг изумленно уставились на меня. Я опять бросился бежать, теперь уже не разбирая улиц, не зная, куда бегу. Ногам стало еще теплее, как будто я их опускал во что-то теплое, и я не чувствовал усталости. Вдруг я обнаружил, что стою возле очень знакомого мне дома. Но не мог вспомнить, чей он, не думал, зачем звоню и что я скажу. Калитка была маленькая, деревянная. Не могу сказать, какого она была цвета, но при прикосновении рукой чувствовалось, что краска отходит. Мне открыла девушка, которую я видел несколько раз. Увидев меня, она замерла, прикрыв рот рукой, потом вдруг испуганно закричала и убежала. На ней был халат без рукавов из тонкой ткани зеленого цвета. Я вспомнил, что видел такой же халат на Написат. Крику девушки я не придал особого значения, решив, что она убежала от холода. Я вошел во двор и остановился перед дверью в коридор. Да, этот дом я и вправду хорошо знал. Я дернул дверь на себя, она не открылась. Дернул сильнее, она открылась с треском: отлетел крючок с внутренней стороны. Входя, почувствовал мороз, который несся как из холодильника. Но не потому я остановился в дверях, остановило меня большое зеркало у входа. Я не узнал себя в зеркале. Подошел поближе: на меня смотрел молодой человек одного со мной роста, с большими глазами и с перекошенным ртом. Одет он был в одну только майку, на плече виднелась полоска крови, наверное, где-то поранил. Он был без обуви, в одних носках, испачканных в грязи, слезающих с ног. Брюки тоже были в грязи. Я вспомнил, как люди смотрели на меня, и что моим ногам было тепло. И мне стало неудобно. Я хотел убежать отсюда, но не успел, взгляд мой упал на старушку, которая выходила из боковых дверей.
- Кто ты? Что тебе нужно, сынок?- спросила старушка беззубым ртом.
- Не выгоняйте меня! - попросил я. Не знаю, как получилось, я не собирался об этом просить.
- Заходи, сынок, - старушка посторонилась, пропуская меня вперед.
- Не впускай, мама, не впускай его! - упрашивала молодая девушка, прячась за ее спиной.
У девушки было очень знакомое лицо, но я не мог вспомнить кто она такая.
Мне некуда было идти без одежды, грязный, в одних носках. Я надеялся, что девушка меня вспомнить, если бы не ее лицо...
От своего имени. Записи прерываются. Подчеркнув прямой линией, Кутбудин заново начинает рассказ о старушке, о том, как он попал в этот дом. Но теперь рассказ полностью отличается от приведенного выше. Вот что он пишет.
Тетрадь. Старушку я узнал с первого взгляда. Я ее встречал каждый раз, когда ходил к Гасану. Девушка исчезла, наверное, спряталась. Но старушку я помню. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Она меня узнала, о чем говорила ее улыбка.
- Я не знала, что ты и сегодня вечером пойдешь к Гасану. Иначе бы ты меня здесь не встретил...
Я ее не понял, но переспрашивать не решался и молчал. Не жалею о том, что не говорил с нею. Если бы я что-нибудь сказал, она, может... Она продолжала:
- Я знаю, что ты боишься Гасана... Ты еще ничего не понимаешь. И ты еще не видел жизни. Если постараться показать ее людям такой, какая она есть, им это не понравиться. Но одно я тебе все же скажу...
Она замолчала, пристально посмотрела мне в глаза и вновь заговорила:
- Гасан уничтожит тебя своей слабостью. У старухи были очень молодые глаза...
От своего имени. Сам не знаю, какому рассказу верить, первому или второму. Я искал этот дом, старушку и девушку. Нашел деревянные ворота, похожие на описанные, в том доме жили старуха и ее разведенная молодая дочь. Но они не имели никакого представления о Кутбудине и о том, что с ним случилось.
И еще. После рассказа о встрече со старушкой, Кутбудин прямо на середине тетрадного листа нарисовал птицу. Она без глаза. Есть крылья, хвост, клюв, а глаза нет.
Тетрадь. Только потом я задумался над словами старушки: «Я не знала, что ты и сегодня вечером идешь к Гасану... Иначе бы ты меня здесь не встретил... Теперь только понял! Я не мог попасть к Гасану, пока эта женщина не увидела меня, минуя ее. Еще она сказала: «Гасан уничтожит тебя своей слабостью...» Сила никогда не подчиняется слабости. Чтобы доказать это, я и ходил к Гасану. Но я боюсь, что мое одеяло опять испачкается в крови, что ко мне придет ребенок. После каждой встречи с этой женщиной, меня посещают разные видения. Среди родственников распространился слух, что я одержим шайтанами. Окружающие все рождены для того, чтобы вредить мне. Девушка, которая приходила в тот вечер, когда от меня ушла жена, тоже была подослана старухой. Я это понял сразу, когда увидел их рядом. Все говорят, что с тех пор как мы с Написат развелись, шайтаны завладели моей душой. Они скрывают от меня, где находится Написат. Принимают меня за дурака! Никто не верит, что ко мне домой приходил ребенок. Но я им это докажу! Я задушу ребенка и брошу перед ними. Пусть тогда попробуют не поверить. Каждый раз, когда я избиваю Гасана, ко мне приходит ребенок. Каждый раз, когда иду к Гасану, меня видит старушка. Это от нее все зависит! Но теперь я обману ее, пойду к Гасану так, чтобы она не видела. Она мне сказала, что если я обижу Гасана, но от этого мне станет хорошо, от этого будет польза, в конце концов, превратится во вред, она сказала, что, так как Гасан слабый и больной человек, то ему ничего плохого невозможно сделать, и что я этого тоже не смогу. Смогу! Слабость - она и есть слабость, и она всегда в проигрыше.
От своего имени. Хотя страница и не исписана до конца, Кутбудин продолжает рассказ с новой страницы. И почерк чуть другой, видимо, старался писать красиво.
Тетрадь. Приоткрыв дверь в комнату Гасана, я почувствовал запах сырости. Не задумавшись над этим, хотел сразу наброситься на него, однако замешкался: одеяло было в крови. «Почему нельзя победить свою слабость, почему я боюсь крови?» Под одеялом ясно вырисовывалось человеческое тело, но ни ног, ни головы не было видно. Я нарочно, направляясь сюда, надел сапоги и теперь у меня есть возможность сделать с Гасаном все что захочу. Но что-то меня удерживало. Но я не думал возвращаться просто так. Рассчитав так, чтобы попасть ему в лицо, я занес ногу, и что есть силы, ударил. Его лица, укрытого одеялом, я не видел, но увидел, что от удара оно повернулось к стене. Гасан не шевельнулся. Я встал на топчан и сверху вниз, как змее, нанес еще удар. Не помню, издал ли он какой-нибудь звук. Мне в голову пришла мысль, что одеяло смягчает удары. Так, чтобы не испачкать руку в крови, я отбросил одеяло. Гасана не было, под одеялом не было никого. Я замер. От страха кинул одеяло обратно на свое место, и оно легло так, как будто под ним кто-то лежит. Сверху я положил руку, теперь стало все равно, испачкаюсь или нет. Под одеялом был человек, был! Моя рука чувствовала его! Опять отбросил одеяло - никого не оказалось.
Я попятился, помня, что за спиной - открытая дверь. И так отступал до тех пор, пока не наступил на что-то непонятное, но живое. Почувствовав его, надавил сильнее. Потом увидел, что это ребенок, тот самый, заросший волосами. Я обрадовался. И совершенно не испытывал страха. Сразу пришло решение убить ребенка и, увидев веревку, понял, какой смертью он должен умереть. Хотя для меня разницы не было, какой смерти его предать. Но убить надо. Я взял веревку, сделал петлю и повесил ребенка. Не спешил. Помню, как я все время улыбался, а после того, как выпустил ребенка, захотелось помыть руки. Но сердце не успокоилось, смерть ребенка не насытила меня. Хотел сделать с ним еще что-нибудь. Сначала подумал выколоть ему глаза, но потом решил снять с него кожу. Еще я желал проверить, умею я делать подобное или нет. Такое чувство одолевает детей, когда они разбивают игрушку, чтобы изучить его внутренности. Тело мое как будто стало невесомым.
Чтобы исполнить замысел, сначала надо было вынуть ребенка из петли. Но мне было лень развязывать узел. Вот если потянуть ребенка за ноги, у него или оторвется голова, или оборвется веревка. Я ухватился за его ноги и повис. Может быть, они были мокрые, руки у меня скользили. Я потянул сильнее, ребенок упал на меня и опрокинул меня на пол. Он был жив: набросившись подобно дикой кошке, начал меня душить. И я понял, что мне не вырваться, что победить мертвого ребенка невозможно. Я очень испугался...
... Проснулся я в мокрой постели в доме отца. Вскочил и побежал к Гасану. Я точно знал: все, что я только что видел во сне, там повторится. Перед тем как увидеть и окровавленное одеяло, и ребенка, они посещают меня во сне. Ну, погодите! Вы меня еще не знаете! Ласковые, вечно улыбающиеся люди довели меня… до этого, сделали столько зла. Если вы даже шайтаны, погодите же!
Погодите же! Нет никакой разницы между шайтанами и ангелами. И те, и другие обманывают. И мне зло делают не шайтаны, а ангелы. Это они меня не любят, они утверждают, что сила - в добре. Сейчас я пойду к Гасану, а потом, когда вернусь, всем расскажу, всем объявлю, что в этом мире с силой ничего нельзя поделать, что смысл жизни - в силе. Когда вернусь, я объявлю, что добро не может побеждать.
От своего имени. Он не вернулся. Он повесился в маленьком домике во дворе, где его и обнаружили. Это даже не домик, а что-то смахивающее на курятник. Там должны были поставить печь, когда Кутбудин проведет в дом газ и сделает отопление. Но для одной печи помещение оказалось слишком большим. И оттуда Кутбудин на этот раз не вышел... Чтобы лучше понять записи в тетради, я много расспрашивал людей, которые первыми обнаружили его. Они рассказали следующее.
На бетонный пол помещения было брошено одеяло. Мать Кутбудина сказала, что оно вынесено из дома. Точнее, одеяло было не брошено, а аккуратно, как молитвенный коврик, разостлано на полу. За дверьми (сам проверял, они скрипят) нашли мокрую тряпку, посредине перехваченную веревкой.
Я нашел и Написат. Как я уже говорил, это маленькая и хрупкая женщина, такая, что так и хочется все время вести ее за руку. Но она оказалась умной, глубокой, в разговоре обдумывала каждое свое слово. Написат родила сына и совсем недавно вернулась из роддома. Я удивился тому, что сына она назвала Кутбудином. Жена лучше знает мужа, чем родители сына, ибо он похож на них и им трудно объективно оценивать своего ребенка. Вот почему я надеялся узнать у Написат что-нибудь новое о Кутбудине.
- Написат, что ты скажешь обо всем этом, о случившемся, о тетради?….
- Не знаю, что сказать... Я только знаю, что всю свою жизнь буду вымаливать прощение у духа Кутбудина... Не знаю, в чем и когда это произошло, но и я виновата, - она посмотрела на меня и улыбнулась, будто прося прощения.
- Между тем, что он написал, и тем, что было в жизни, имеется связь?
- Имеется.
Уверенность, с какой Написат ответила, опять удивила меня, и она этого заметила. Немного подумав, наверное, решалась, она вышла и принесла ворох одежды. Это были не платья, а халаты. И среди них один дешевенький, сшитый из тонкой ткани зеленого цвета. По моей спине пробежали мурашки.
- Что с тобой?- спросила Написат.
- Ничего. Спасибо, я пойду...
Написат улыбнулась:
- Одну минутку, я ведь главного еще не сказала... Знаешь, почему все это случилось?
Я не мог вымолвить ни слова: испугался. Сжимая в руках зеленый халат, Написат сказала:
- Люди не любили Кутбудина... Шайтаны не ошибаются...

Поезд и другие.

“Сегодня же ночью или никогда…”, - сказала себе Абидат. И сама испугалась от мысли, что ей предстоит совершить, на что она решилась. Но не совершать этого она тоже не могла.
Мужа не было дома. Его не будет неделю с лишним. Его отправили в Горький, за новым автобусом. Они уже год прожили вместе, но он ее женой ее не называл – не любил. Абидат это чувствовала. А любил Басир свою прежнюю жену. Она скончалась во время родов. Абидат понимала, что Басир женился на ней ради ребёнка – для кого требовались заботливые женские руки. После смерти жены Басир пристрастился к выпивке. Редкие дни видели его трезвым. И после каждой пьянки он искал повод для ссоры, что заканчивались синяками на теле Абидат. Жизнь Абидат превратилась в кошмар. Находясь в этом кошмаре, надо было еще, и заботиться о сыне Басира от первой жены. Ему было чуть больше года – истощенный, худенький, он только-только начинал ходить. А хуже всего приходилось ребенку. Всю свою обиду Абидат возмещала на нем. Непрестанный плач ребенка надоедал и соседям и прекращался, лишь тогда, когда Басир находился дома – уж очень любил отец сына.
- Копия.… Никогда не видел, да что видеть, никогда и не слыхал, чтоб настолько похожими бывали, - говорил Басир, наклонившись над сыном. Действительно, мальчик был удивительно похож на свою мать, на первую жену Басира. Больнее это всего было Абидат. Она чуть ли не зеленела, слушая, как Басир разговаривал с сыном.
Ненависть ее к ребёнку усилилась, когда почувствовала, что сама зачала. От ненависти и презрения порою у Абидат темнело в глазах…
Мужа не было дома. Стояла тихая, как всегда в этих местах, летняя ночь. “Сегодня же ночью, или никогда”, - сказала себе Абидат. Она выглянула в окно – на улице, по соседству во дворе - ни души. Да и время было позднее, в такой час никто не выходит.
Завернув спящего мальчика в простыню, Абидат взяла его на руки и вышла из дома, не погасив свет, не выключив телевизор, не заперев дверь.
До железной дороги, наверное, было четыреста-пятьсот шагов, не больше. Маловероятно, что встретишь кого-нибудь. Да и кого встретишь в такое время у железной дороги? Между домом Басира и железной дорогой не было ни одного двора.
Вдруг, точно ударившись о стену, Абидат остановилась: “Почему я так? А почему просто не задушить?”
Ребёнок проснулся, начал удивленно оглядываться, понял, что он на руках у Абидат. Но это его не успокоило, он заплакал. Абидат охватил гнев. “Ну, ну…, что еще?!” – качала она ребенка, надеясь его успокоить. Ребенок не умолкал. Гнев Абидат нарастал.
Мысли о том, чтобы ребенка на железной дороге пришла к Абидат давно. Стоило лишь разозлиться на мальчика, как такая мысль возвращалась к ней. Она не представляла себе другого пути избавления от мальчика. То ли желание зверской смерти мальчика одолевало её, то ли близлежащая железная дорога манила, или слухи о том, что дети чаще всего попадаются под поезд, подогревала, она сама не понимала. И только что пришедшая мысль: “А что, если задушить?” - тут же покинуло её. Не могла Абидат избавиться от первоначальной мысли, как не может камень выскочить из добротно слаженной стены.
Послышался шум поезда, но он не мог заглушить плач ребенка. Усилился запах смолы. Абидат испугалась. Даже пришла мысль, убежать домой и даже сделала шаг в сторону дома. Шум приближающегося поезда нарастал, свет прожектора прорезал тьму.
Но, и свет этот, и приближающийся поезд, точно, манили Абидат. Так близка желанная цель, к которой стремилась столько месяцев, утомившись сердцем…».
Абидат стремительно поднялась на взгорок, по которой пролегала железная дорога и она положила ребёнка с внутренней стороны рельса. Пахло смолой. Ребенок вдруг умолк изумившись необыкновенно сильному свету и нарастающему страшному гулу. Но как только Абидат исчезла, ребенок снова завопил.
Отбежав шагов двести от железной дороги, Абидат упала. Не приподнимаясь, она обернулась – свет поезда, ослепляя, приближался.
- Что ты наделала! – послышался женский голос. Абидат обессилено, замерла. Еще раз испуганно оглянулась – никого.… Откуда же этот голос?
«Видимо, мой собственный», - успокоилась Абидат встав, отряхиваясь от пыли и песка. Платье взмокло от пота.
Ветра не было в ту ночь.

***
Можно было подумать, что Магомед, его знали как сына Гасан- Магомеда, машинистом работал, с самого своего рождения на свет. Также с рождения, носил он седую бороду. Не только Наби, который оказался его напарником в эту ночь, но и все, кто его знал, наверняка, так думали. Был он немногословным, уравновешенным человеком. Даже езда на большой скорости ему не нравилась. Но, поезд шёл на большой скорости, следуя свету собственного прожектора.
- Что же ты чай не наливаешь? – спросил Магомед. Достигая именно этого места, Магомед имел обыкновение пить чай. И Наби знал об этом.
- Уже налито, - сказал Наби, - подавая горячий стакан Магомеду.
Но Магомед его не взял.
- На, бери, – сказал Наби.
Когда и на этот раз Магомед не протянул руку, Наби удивился и посмотрел ему в лицо… и остолбенел. Это был не Магомед, а совершенно другой человек. Никто и никогда не видел, чтобы, побелев, точно стена так преображалось лицо, поразительно увеличивались глаза. Но больше всего поразило Наби вставшие дыбом волосы на голове и бороде Магомеда. При слабом свете лицо казалось помертвевшим.
Стакан выпал из рук Наби.
- Магомед!
Магомед не мог говорить. Он не шелохнулся даже тогда, когда из вдребезги разбитого стакана его обдало кипятком.
Наби испугался:
- Магомед!
На этот раз Магомед заговорил.
- Что это? Что это было…? – слетело его посиневших губ.
- Да что случилось? – Наби ничего не понял.
Луч света пронизывал тьму. Мрак противостоял, поезду, но свет вел его за собой. Не только свет, но и гул поезда, оставляя след, ранил мрак.
- Ты не видел..? Это…,- все еще заикаясь Магомед, обернулся к оторопевшему Наби. Он все ещё заикался.
Наби молчал, боялся что-либо ответить. Наби желал, чтобы Магомед сам говорил. Он не был в силах даже задавать вопросы.
Магомед потер лицо и волосы – видимо, когда страх отступил, зачесалось.
- Этого не могло быть.… Старею, наверное.… Показалось…
Немного погодя, Наби спросил :
- Что произошло?
- Ничего.… Показалось, наверное.
Наби-то знал, что Магомед человек немногословный, и расспросами вряд ли его разговоришь. Как никак, он ему еще в отцы годился.
- Ты действительно ничего не видел? – ещё раз спросил Магомед
- Ты странно вел себя,… Больше ничего особенного я не заметил…
- Значит, мне показалось…
Немного помолчав, ещё раз проведя рукой по лицу и по голове, Магомед заговорил:
- Женщина.… Из глубины мрака прилетала женщина.… С распростертыми руками, с распушенными волосами, в белом одеянии.… И газа огромные и черные, на белоснежном фоне.… С огромными чёрными глазищами на белоснежном облике.… Плакала.… Всё лицо мокрое от слез.… Прилетела из мрака, распласталась за этим окном.… И взывала…. Но через стекло я ничего не слышал.… Распласталась, вытянув руки, распустив волосы.… Улетела.… И вновь прилетела и распласталась опять.… Вот что почудилось мне,… Она прилетела, а поезд отталкивал её…
Наби не знал, что сказать. «Всё-таки, стареет», - подумал он. Магомед молчал, устремив взгляд на дорогу.
Борьба поезда и мрака, та же самая, продолжалась.
- Стакан, разбился у меня, - выпив, сказал Наби.
- А я думаю, что это у меня с ногами.… Другого стакана нет, что ли?
- Есть.… Налить чаю?
- Ну, наливай.
Наби налил чай и, передавая его Магомеду, опять уронил чашку – видя, как Магомед также побледнел и остолбенел.
- Вот она.… Вот она…, - повторил Магомед, всматриваясь в переднее окно, но от страха, одолевшего им, не мог даже вытянуть руку.
Наби, обессилев, сел.
- Ушла, - произнес Магомед, лицо у него оставалось по-прежнему помертвелым.
Наби привстал и посмотрел вперёд. Его взору представились лишь два поблескивающих рельса, деревья и столбы при блеклом свете.
- Вот она идет.… Вот…, - от страха Магомед даже закричал. – Вот.… Вот…, - видимо, это было время, когда женщина распластилась над окном, как он говорил.
Наби решил остановить поезд. Поднялся страшный шум…
- Ушла? – спросил Наби, и сам не поверил своему голосу: показалось, что говорил кто-то другой.
- Нет.… Распластавшись, рыдает…
- Отпустить тормоза? – спросил Наби чужим голосом.
- Не надо…
Поезд остановился.
Остановились также деревья и столбы, пролетавшие мимо с двух сторон. Остановилась железная дорога, пролегающая внизу. Всё остановилось, замерло; одинокий луч света не померк, однако тоже перестал двигаться вперед, точно боясь темноты.
- Ребёнок, - неожиданно произнес Наби.
Наби и Магомед замерли. Действительно, перед поездом на четвереньках стоял ребенок. Не стоял, а старался убежать от настигающего огромного света и вселенского грохота. Если бы не эти движения маленького тела, могли и не заметить мальчика.
Наби прыгнул с поезда, осмотрелся, прежде чем подойти к плачущему ребенку. Вокруг ни души. Он взял ребенка на руки. Ребенок успокоился, но, почувствовав, что находится на незнакомых, чужих руках, снова заплакал.
Магомед все еще не приходил в себя, не мог собраться с мыслями и, остолбенев, смотрел на Наби через стекло.
- Забери с собой, - произнес женский голос.
- Что?! - вырвалось у Магомеда. От страха и растерянности он осмотрелся кругом, но никого не увидел. Даже не заметил даже, как хрустит, дробясь под ногами, стекло разбитого стакана. Тот же ясный женский голос опять произнес:
- Забери с собой.
Магомед решил, что сошел с ума. Женский голос, раздавался у него где-то внутри, в душе, в мыслях, иначе – он бы не слышал его так четко и ясно.
Он впал в беспамятство, не заметил, как Наби с ребенком на руках поднялся к нему в кабину.
Наби чуть было не уронил ребенка, когда увидел, в каком состоянии Магомед, … Его сильно знобило.
- Магомед!
Магомед не ответил. Хотя он не ответил, Наби, показывая ребенка, спросил:
- Что будем делать?
- Забери с собой, - неожиданно вырвалось у Магомеда.
“Как его голос изменился”, - подумал Наби.
Вместе с Наби в кабину вошел и заполнил его собой и запах смолы. Летом на железных дорогах всегда пахнет смолой…

***
В эту же ночь вернулся домой Басир. В Дагестан он приехал еще позавчера, но не захотел сразу идти домой, сидел с друзьями и обмывал свое возвращение.
Поздно ночью, ещё с улицы крича “Абидат! Абидат!”, и шатаясь, он подошел к своим воротам.
- Вах! – произнес он, облокотясь на изгородь. – Свет горит, жены нет…
В руках Басира была доска, размером со стол, и чем-то обернутая. За спиной висела небольшая сумка. Долгих усилий стоило ему занести в ворота эту доску и себя одновременно.
- Вах! Свет есть, жены нет…
Басир бросил сумку на пол. Доску пристроил к стене. Первым делом он полез в свою сумку, для чего пришлось преклонить колено, чтоб не упасть, и вынул оттуда игрушечный автобус – подарок сыну. Вместе с ним он направился к детской кроватке. Он не сразу поверил своим глазам. Приблизился к кроватке и наклонился над ней. Немного погодя, отошел на два шага, опять вернулся и, опять наклонился над кроватью…
Провел по ней руками. Мальчика не было. Он оглядел пустой дом.
- Абидат!
Ответ не последовал. Басир прислушался. Басир вбежал в другую комнату, откуда доносился слабый звук телевизора. Хотя мало сказать - вбежал, стремительно влетел в другую комнату.
Но и там никого не нашел.
Басир застыл посреди комнаты. Он не знал что делать, куда идти, что подумать; перестал шататься. “ Ворота открыты, двери распахнуты, включён телевизор, везде горит свет…”.
Басир вышел во двор. Там было не так светло, как в комнатах, но человека бы он различил.
- Абидат!
Никто не ответил.
- Абидат!
- С приездом Басир!
Это был голос соседки. Ночью и так все слышно далеко, а Басир кричал как можно громче, и потому не было удивительным появление соседки.
Басир не ответил соседке, только спросил:
- Её не видела?
Соседка поняла, что Басир опять пьян.
- Нет, не видела, - ответила она.
Соседка и на самом деле не видела Абидат. “Ей же лучше будет, если не вернется, сегодня ночью домой”, - подумала она. Ночью же всё слышно далеко – раздался гул поезда. Привыкнув каждодневному шуму проезжающих поездов, никто не обращал на это внимание. Никто не замечал их ни днем, ни ночью. Но сегодня заметили.
Соседка и Басир прислушались, словно слышали этот шум впервые. Вдруг, не обмолвившись ни словом, разошлись, каждый пошел к себе домой. Им самим было странно, что шум поезда привлек внимание.
Как только вошел Басир обратил внимание на доску, принесенную им и прислоненную к стене. Не спеша, подошел и скинул материю, в которую она была завернута. В тот же миг раздался страшный скрежет останавливающегося поезда. Басир поразился. Поезда никогда не останавливались в такое время. Перед взором Басира была уже не доска, а картина, портрет, срисованный с фотографии его бывшей жены. Вернувшись, он первым делом пошел к художнику, узнать, не завершен ли портрет, над которым он работал больше месяца. К счастью, портрет был завершен. И вышел очень удачным. Увидев, как смотрела на него с картины его покойная жена, Басира бросило в дрожь.
Одновременно, как только предстал перед Басиром образ жены, остановился и поезд. “Почему он остановился?…”
Если бы поезда каждую ночь останавливались за его домом, Басира бы это не беспокоило так, как сейчас. Ему не понравилось, что поезд остановился. Выскочил во двор, осмотрелся. Свет от поезда был зыбок и слаб.
Сначала он решил, было пойти к железной дороге. Затем, вернулся домой, точно подумав: на что мне сдался этот поезд. И тут же застыл в дверях – с портрета на него смотрела покойная жена. Ничего в портрете не изменилось, ничего с ним не случилось, но Басиру показалось, что она смотрит с укором, как на провинившегося в чем-то человека. Особенно его напугали ее глаза. Покойная всегда на него так смотрела, когда он поступал не подобающим образом. Он хорошо помнил этот взгляд. Не отводя глаз с портрета, Басир сделал два шага назад, выскочил из дома, бросился бежать, точно гонимый, к железной дороге. Хотя едва ли можно было назвать это бегом.

***
- Кто-то идет, - сказал Наби. – Смотри…
Теперь и Магомед увидел, шаткой походкой приближающегося человека. Наби и Магомед уставились на него, пока он поднимался железной дороге. Никто не произносил ни слова.
Басир поднялся к железной дороге, чтобы его увидели, встал в свете прожектора.
- Дай его сюда, - сказал Магомед.
Наби молча передал ему ребёнка. Они следили за Басиром. Басир стоял неподвижно.
- Наби, поди, спроси, что там случилось?
Как только Наби собрался выйти из кабины, Магомед остановил его:
- Возьми молоток…. Так, на всякий случай…
Магомед не слышал, о чём говорили Басир и Наби. Ребенок на руках Магомеда шевелился, плакал, но это не мешало ему следить за, стоявшими на железной дороге. Наби, с молотком в руке держался поодаль от Басира. Вдруг Басир начал приближаться к Наби. Наби поднял руку с молотком, будто собирался забить гвоздь, и, не отводя глаза от Басира, отступил к кабине.
- Просит показать ребенка, - сказал Наби Магомеду.
Магомед спустился.
- Ты ни на шаг от меня не отходи, - предупредил он Наби.
Басир подошел поближе. Пока он приближался, Наби и Магомед настороженно оглядывались по сторонам.
Магомед показал Басиру ребенка. Басир не мог произнести ни слова. Он заплакал.… Хотя так тоже не скажешь…. Просто Магомед заметил, как сверкнула слеза на его лице.
- С ним никого не было? – спросил Басир. Он ещё что-то хотел спросить, но не смог. Магомед не ответил, удивленно смотря на Басира. Конечно, он заметил, что Басир просто-напросто пьян, но в то же самое время у него не было сомнения, что мальчик - сын этого человека.
Как бы это ни было опрометчивым, Магомед решил отдать ему ребёнка.
- Забери с собой…
Тот же голос! Магомед вздрогнул. Снова прижал к груди ребёнка, и огляделся кругом…
- Если не верите, пойдемте домой… Я вам покажу.… Вот здесь, рядом,… - предложил Басир.
Магомед и верил, и побаивался. Он не мог себе объяснить все происходящее, не мог собраться с мыслями, не знал, как поступить. А перед ним стоял отец и просил вернуть своего сына.
- Пойдемте домой… Я… Прошу вас, если можно, ради Аллаха, прошу вас…!
- Забери его…
Это был другой голос, голос, шедший изнутри, из глубины души, но не принадлежащий Магомеду, что он знал точно.
- Наби, иди за мной следом …
Басир бросился вперёд. Теперь он шел твердой, походкой, не шаркая ногами, Магомед с всё ещё плачущим ребёнком на руках, держался сзади. Замыкал шествие Наби с молотком в руке.
Стояла прекрасная ночь, без ветра, но и не душная. Поезд точно осиротел. Если он мог повернуть свой одинокий глаз за этими тремя…, он бы, освещал им дорогу.
Ворота в дом Басира были открыты. Горел свет…
- Вот.… Заходите, заходите.… Вот только покажу, заходите…, - говорил Басир, заходя в дом. Только теперь начал он вытирать слезы. – Зайдите, пожалуйста!
Они зашли.
- Магомед – закричал Наби.
Басир напуганный его криком, резко повернулся к Магомеду и тоже замер: Магомед показался ему совсем другим человеком. Бросив молоток, Наби выхватил у него ребёнка. Ребенок, также испугавшись, смолк.
Магомед обомлел, увидев картину. Волосы у него стали дыбом, глаза изумленно расширились, лицо побледнело, как полотно.
- Что с тобой?!
Магомед даже не смог указать на картину.
- Вот.… вот… она…

***
Впредь Басир не женился. Сам, с помощью сестер вырастил ребенка. Абидат больше никто не видел. Ходили слухи, что живёт подаяниями, на острове Чечен. Еще говорили, что до этого, встречали её в пивбаре, опухшим до неузнаваемости, свинцового цвета лицом.
Магомед после того случая ушел с работы. Сидит дома, никуда не выходит. Ему не разрешают выходить. Если случайно вырвется на улицу, каждой встречной тычет в лицо и кричит: “Вот она…! Вот она…!”
И Наби оставил работу, не сумел иначе, запах смолы возненавидел…
Запах смолы…

Рассказ про рассказ

В Ботлихе, куда я ездил в командировку, мне рассказали про сумасшедшую восемнадцатилетнюю девушку: она сбросила с высокого утеса двух маленьких детей, брата и сестру четырех с половиной и трех лет. Показали и место, где это произошло – утес вздымался в приличную высоту.
Когда узнаешь о чем-либо из ряда вон выходящем, у пишущего возникает естественное желание перенести все услышанное на бумагу. Я сел и написал рассказ, но никак не решался его кому-нибудь показать. Почти через месяц нашел рассказ и перечитал его: остался недоволен собой и все перечеркал.… Однако ботлихское событие не давало мне покоя. Я не мог не думать о нем. Как-то мне даже приснился ребенок, карабкающийся по скале. Глядя на своего ребенка, я вспоминал женщину, чьих детей сумасшедшая сбросила с утеса, и по моему телу пробегала дрожь…. Словом, снова взялся за ручку и писал целую неделю. А потом все написанное сжег. Сжег также первый, целиком перечеркнутый, вариант рассказа. Ничего у меня не получалось.
Но как бы я ни пытался, не удавалось, и выбросить из головы происшедшее в Ботлихе, совсем забыть о нем. Что бы я ни делал: читал ли, писал ли, сидел ли с друзьями, - меня преследовали глаза неизвестных мне погибших детей. О них напоминали другие дети и доставляли мне боль…. Просто необходимо было написать об этом, выговориться. И в то же время я заранее знал, что все написанное опять будет сожжено.
…. Мне надо было поехать в Москву на экзаменационную сессию. Последние три дня до отъезда я работал над рассказом, дописал его и, можно сказать, буквально сбежал в Москву. Но и там рассказ не давал мне покоя. Дошло до того, что я позвонил жене, объяснил ей, где лежит мой рассказ, и попросил сжечь его.
А когда вернулся домой, первым делом спросил:
- Сожгла рассказ?
- Сожгла…
Но раскрыв папку, где лежал сожженный рассказ, я оцепенел: целых пять листков из него уцелели! Не было ни начала, ни конца. Но каково же было мое удивление, когда, прочитав сохранившееся, понял, что это и есть то самое, чего я так долго добивался. От неожиданности я даже обомлел.
Вот что было на тех листках.
«…и Салихат удивленно, указывая на что-то пальцем, уставилась в небо.
- Вон, вон! – водила она пальцем.
Дети оба смотрели в небо и пытались там что-то разглядеть. День был очень ясный, солнечный.
В страхе, скосив глаза в сторону Салихат, тихо, чтобы она не услышала, сестра спросила брата:
- Ты видишь что-нибудь?
И брат боялся Салихат.
- Не вижу, - прошептал он дрожащим голосом. – Дай руку…
Девочка протянула руку, и брат крепко сжал ее. Оставив их, Салихат сорвалась с места и кинулась в сторону. Ходила она босиком. Тело у нее было плотно сбитое, ее даже можно было назвать толстой.
Когда Салихат скрылась за выступом скалы, сестра быстро и со страхом в голосе спросила:
- Куда это она?
- Не знаю…. А где твое яблоко?
- Отдала ей…
И оба замолчали. Затем сестра начала тихонько плакать. Брат продолжал молчать, даже не спросил, что с ней, а только еще крепче сжал ее руку. Сквозь слезы сестра спросила:
- А тебе не хочется плакать?
- А-а…
Неожиданно выглянув из-за выступа скалы, Салихат позвала их:
- Идите! Идите сюда! – движениями рук показала, чтобы они поспешили. Она стояла гораздо выше того места, где находились дети.
- Ты иди домой…. Ты знаешь дорогу? – обратился брат к съежившейся от страха сестренке. Она заплакала громче.
- Перестань!
Девочка замолчала.
А Салихат все махала руками, звала их. Хотя находилась она совсем недалеко, голоса ее не было слышно. Может быть, она уже не кричала. Дети побежали в ее сторону. У девочки слезы высохли, только на щеках остались от них грязные следы. Они не отпускали рук, влажные пальцы еще сильнее сжимали друг друга.
Когда добежали, Салихат не было на месте. Растерянно оглядываясь, они искали ее глазами. И вдруг услышали ее голос:
- Вон, вон!…
Теперь Салихат взобралась еще выше и стояла у самого края обрыва, высоко над пропастью. Опять она указывала в небо пальцем:
- Вот остановился…. Идите сюда!
Девочка еще сильнее сжала мокрую от пота руку брата и сказала:
- Не ходи, хорошо?
- Почему?
- Ладно, тогда пошли, - голос ее прозвучал хотя и тихо, но звонко.
Подбежали к Салихат. Теперь они вместе стояли на высоте суровой скалы, обретшей от яркого солнца красноватый оттенок. Но Салихат и дети не замечали цвета скалы, не смотрели они и в пропасть под собою.
- Смотрите, вон, до сих пор стоит! – показывала Салихат что-то в небе, видимое только ей одной.
Удивленно, забыв про страх, девочка сказала:
- Я там ничего не вижу!
- Я тоже, поддержал ее брат. – Большое оно?

Салихат резко опустила руку и уставилась на детей. Глаза у нее были большие и светлые, бегающие, они не могли остановиться на чем-то одном. Наверное, в такие глаза мир виден как в тумане, может быть, в них все кругом рушится. От этого бегающего взгляда становилось жутко. Дети невольно начали отступать.
- У тебя есть яблоко? – неожиданно спросила Салихат у мальчика.
- Не… нет, - выдавил мальчик.
Девочка отпустила руку брата и спряталась за его спину.
Глаза Салихат стали еще больше и округлились, в них как будто даже промелькнул страх. Казалось, она слышит некий страшный неземной голос.
- Что это? Что это?! – вдруг завопила она и отвернулась от детей.
Теперь они видели только ее спину в черном платье, надетом на голое тело. На спине и под мышками ясно виднелись беловатые пятна, оставленные высохшим потом.
Как ни старались, дети ничего не видели. А Салихат, как будто от чего-то страшного, отпрянула назад, в ее бегающем взгляде метался ужас. Отмахиваясь, отгоняя то, что было перед ней, она срывающимся голосом произнесла:
- Улетай, улетай! Оставь меня…
Наверное, это что-то, видимое только ей, улетело – она начала успокаиваться и, медленно поднимая голову, следила за существом все выше и выше уходившем в небо.
- Ну, как, теперь видите? – запрокинув голову, спросила она у детей.
- Нет, не вижу, - ответил мальчик.
- Вон же, он! Вон – опять пальцем показала Салихат. – Все висит там…. Ну, видите?
- Нет…
Резко обернувшись, Салихат посмотрела на мальчика, как будто в первый раз заметила его и не могла понять, как он очутился здесь. С ее губ на подбородок стекала слюна. И платье на груди тоже было мокрое от нее.
- А хочешь увидеть?
Оттого, что ее страшные глаза были так близки, голос мальчика задрожал:
- Хо…. хо…. хочу….
Салихат схватила его и бросила в пропасть. Когда она, держа за плечи, понесла мальчика к краю обрыва, он особенно и не сопротивлялся, но, почувствовав, что находится над пропастью, издал душераздирающий крик.… Оттуда, снизу, голос не был слышен. Скала была высокая, суровая и красноватого цвета. А на мальчике была белая, в мелкую крапинку рубашка. И день выдался на удивление ясный и солнечный.
Как нив чем ни бывало, Салихат отошла от края обрыва и подошла к девочке, застывшей от ужаса. Она не могла ни бежать, ни плакать, а только мелко-мелко тряслась.
- Ты тоже хочешь видеть?
- Не хочу…
От страха у девочки высохли слезы.
- Почему не хочешь?
- Ты….ты…ты и меня сбросишь туда?
Салихат удивленно посмотрела туда, куда показывала девочка, в сторону пропасти; она не понимала, про что это спрашивает ребенок.
- Ты откуда знаешь? Кто тебе сказал?
- Ты же сбросила его…
- А-а, - наконец поняла Салихат. – он, наверное, уже видит…
Девочка побежала. Она бежала, плача и крича, попадая своими сандаликами на острые камни. Салихат быстро догнала ее, схватила, понесла обратно, прижав к своей мощной, трясущейся от бега груди, и, кричащую от ужаса, сбросила вниз с обрыва. Некоторое время она постояла, наклонившись над пропастью, и спокойно произнесла:
- Не беспокойтесь, я сейчас пойду и скажу вашей маме, где вы находитесь.
Отойдя от края обрыва, она посмотрела в небо и, обращаясь к существу, видимому лишь ей одной, спросила:
- Хватит? Хватит же?
И побежала в сторону селения. Казалось, будто ее голые пятки ищут камни поострее.
Она встретила мать детей на пороге ее дома. Обеспокоенная долгим отсутствием сына и дочери, она вышла поискать их. Увидев ее, Салихат остановилась.
- Как дела, Салихат? Где была? – ласково заговорила женщина.
Не отвечая, Салихат пристально посмотрела ей в глаза и спросила:
- У тебя есть яблоко?
Женщина охотно дала бы ей яблоко, но, к большому ее огорчению, у нее не было яблока, не было и дома. Ей стало жаль Салихат. Почувствовав себя виноватой, она ответила:
- Ой, нет у меня яблока, сестра….
Однако Салихат не дождалась ее ответа. Она побежала вдоль улицы, сотрясаясь всем своим мощным телом.
А мать детей смотрела ей вслед и думала: «Бедняжка, как же тебя жалко…»