Эльвира Горюхина

 

 

Часть первая

 

— Время путешествовать с Вергилием. Время говорить с Данте. Время писать “Божественную комедию”. Но пока получается Ад. Хотелось бы Чистилище, — это сказала мне, когда я звонила ей еще из Москвы, Миясат Муслимова, учительница, преподаватель Дагестанского университета, заместитель министра образования и науки Республики Дагестан. И прочла:

 

“Ответь латинской тени”. — Но Вергилий…

Здесь в ад не сходят, в нем живут.

Над суетной всеядностью могилы

Дух равнодушья, многолетний спрут,

Готовит поле новым погребеньям

И угощает ночь слепым забвеньем,

Пока о страхе англы поют.

 

Лет десять подряд я все пытаюсь с детьми прочитать “Божественную комедию” Данте. Но всякий раз жизнь вставляет спицы в великую колесницу.

Однажды в Белгородской колонии для несовершеннолетних девочек я уже прочла: “Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу…” и вдруг увидела устремленные на меня глаза заблудших душ. В них был ад и ужас той жизни, которую они хотели забыть и — не могли.

А тут… Подумать только! Там, на юге страны, где не умолкают взрывы, учительница ведет свой диалог с Вергилием. Сомнений не оставалось: ехать в Дагестан. Сейчас же!

Но я хорошо помнила свой прошлогодний оглушительный провал в Южной Осетии, когда Министерство просвещения независимого суверенного государства запретило мне провести уроки по Беслану в школах Цхинвали. Ну и кто меня пустит в кизлярскую школу? Сделают вид, что беспокоятся о моей безопасности.

Моему приезду в дагестанском министерстве… обрадовались и тут же посоветовали съездить в наиболее проблемные точки — в кизлярскую гимназию и в Новолакский район, где учатся лакцы, потомки дважды переселенного народа. “Думаю, — сказал заместитель министра Гаджи Османов, — там не все так просто”. Вот это да!

С этой минуты мой вояж по учебным заведениям Дагестана проходил без всякого нажима и контроля со стороны властей: кизлярская гимназия № 6, новолакская школа, махачкалинская гимназия № 13, отделения русской литературы, дагестанской литературы, журналистики (3-й и 4-й курсы) филологического факультета Дагестанского университета.

 

Регион № 05. “Мы с этим живем и будем жить”

 

Кизлярский теракт 31 марта. Вот оно, место взрыва. Впритык к гимназии. Какая же это по счету школа на моем веку, взорванная взрослыми?

Из окон вывалились книги, дневники, детские тетради. Стекла выбиты. Стены порушены. Дети не вернутся в свою школу завершить учебный год. Последний в жизни звонок одиннадцатиклассникам будет дан на чужой территории.

Иду в гимназию № 6 имени Пушкина. Окраина Кизляра. По нынешним временам опасная территория. Превосходные спортивные поля. Много зелени, воздуха… И школьный “бренд”: “Служенье муз не терпит суеты” (А.С. Пушкин). Это не просто слова, это содержание и форма существования гимназии № 6. Здесь учат музыке, хореографии, живописи, народным ремеслам. Директор Ибрагим Аскеров уверен, что школа не выживет без искусства: “Конечно, есть различного рода художественные школы. Но там надо платить. Не все могут. А искусство требуется каждому растущему человеку”.

Эстетическая деятельность развивает универсальную человеческую чувственность. Она есть начало любой творческой деятельности. Хотите воспитать творца — не экономьте на искусстве. Весь первый этаж в иллюстрациях к пушкинской “Сказке о рыбаке и рыбке”.

Странными были мои уроки. Не хватило решимости закрыть за собой дверь? Так, в открытых дверях, и толпились учителя: приходили — уходили. На доске появляется первый вопрос: “Чего ты боишься?”.

Вошел директор, прочел вопрос.

— А мы ничего не боимся! — сказал. — Мы здесь родились и живем. Это наша земля. На подошвах ног ее никуда не унесешь.

Он действительно так думает. Он сказал правду. Но у детей есть своя правда. Она в том, что все их детство проходит под грохот, как они говорят, необъяснимых событий. Очень точное определение.

Кизлярские одиннадцатиклассники отлично сознают, что все теракты могут коснуться их лично. “Каждый раз, отправляя брата на работу, я целый день переживаю за него, так как он работает в милиции. Я боюсь потерять родного человека. Я потеряла отца. Теперь тревожусь за брата и мать”. (Тамал Шишхакмедова).

“Мой страх имеет источник — это то, что происходит сейчас. То есть терроризм. Иной раз бывает мысль: а что было бы, если бы вдруг?.. В Беслане спаслись мои друзья. Это брат моей подруги Алан Гайтов, но жертвы…” (Зуля Шахбанова). Зуля хочет быть врачом. Спасать людей. У нее есть мечта — поступить в медицинскую академию имени Сеченова, но...

— Я слышала, что после того, что произошло недавно в метро, к нам, дагестанцам, особое отношение. Все меня отговаривают ехать в Москву.

Однако Зуля твердо решила: ехать!

Парадокс существования кизлярского молодого человека состоит в том, что он, сам живущий в качестве мишени, за пределами Дагестана почти уравнен с теми, кто осуществил теракт. Ощущение, что террор, развязанный в Дагестане, перед которым кизлярский житель так же беспомощен, как и москвич, бросает тень на любого, у кого в паспорте написано: “регион 05”. “Бывает очень обидно, когда депутаты или вышестоящие нас называют лицами кавказской национальности. Пройтись по Москве спокойно нельзя. Если милиционер останавливает тебя и видит в паспорте “регион 05”, тут же берет штраф” (Халихова).

“Отсюда еще один вопрос: почему поступок одного человека накладывает отпечаток на всю нацию?” (Ирина Семенова).

Сказать, что в одиннадцатом классе кизлярской школы я снова почувствовала себя учительницей, будто с этим классом проработала не один год, — ничего не сказать. Есть в нашей профессии некая тайна: делаешь, что должен, что положено, но, как сказал бы психолог, продукт не родится. Взаимодействие ученика и учителя должно порождать жизнь, которой до этого не было ни у учителя, ни у ученика.

Эта жизнь родилась сразу. С первой минуты. Период приспособления к новым ученикам отсутствовал напрочь.

Чем-то неуловимо атмосфера напомнила мне мой первый урок в Беслане 22 октября 2004 года. Первый урок после событий первого сентября. Тогда меня спасло мужество бесланских школьников. Они знали про мои тревоги. Сегодня кизлярский ученик, знающий не понаслышке, что такое террор, делал все, чтобы наша встреча состоялась.

“Честно говоря, сейчас весь Дагестан живет со страхом. Родители просто-напросто боятся выпускать детей. Выходишь на улицу, даже элементарно во двор, а в голову лезут нелепые мысли” (Т.Ш.).

“Здесь и во всем Дагестане много терактов. Был страх у всего народа, но сейчас мы привыкли к этому. Мы с этим живем и будем жить, несмотря ни на что” (Алина Газиева).

По сочинениям кизлярских школьников можно понять, как дети самоопределяются в сложных обстоятельствах. Одно из сочинений так и начинается: “Жизнь оказалась непомерно сложной”.

“Все происшедшие теракты заставили нас задуматься о многом в жизни” (Т.Ш.).

Сквозная тема всех сочинений — это то, что психологи называют сменой доминант. Это когда страх за собственную жизнь вытесняется боязнью потерять близкого человека. Отсюда частый мотив при объяснении сниженного страха за свою жизнь: “Жизнь не вечна. Рано или поздно в положенный час все равно умрем”.

Интонация резко меняется, когда речь идет о родных и близких:

“Нет ничего важнее в мире, чем родные люди. На сей день для меня самый большой страх — потеря родного человека. Это мой страх. Это моя боязнь. Мы живем для своей семьи. И ни для кого более” (Демир Эрзиев).

Они научились отличать подлинный страх от мнимого или того, что они называют внушенным, самовнушенным страхом: “В любой ситуации нужно рассуждать трезво” (Халилова).

“Проживающий 16 лет в Кизляре, я смело могу сказать, что именно в этом месте чувствую себя комфортно. Почему я должен жить в вечном страхе? Страх не должен овладеть тобой. Просто я родился и расту в этом кризисе” (Гасан Курбанов).

“Живу в такое время, когда процветает терроризм. Но на этом жизнь не заканчивается” (Айшад Разакова).

Иногда в иерархии ценностей что-то смещается. Айшат, говоря о страхе, вдруг замечает: “Боюсь совсем, если так подумать, глупых вещей — например, плохо сдать экзамен”.

Здесь важна оговорка: если так подумать. Что значит “так”? Да, подумать с позиции того, что другой кизлярский школьник назвал глубинным смыслом: жизнь — смерть.

В Кизляре знают, что каждая минута злости или печали — “это 60 секунд, которые мы отняли от счастья” (Халилова).

Среди сочинений о мечте и радостях неожиданно для меня возник тип отношения к жизни, как будто не свойственный юношеству, периоду наивысшего подъема духовных сил, периоду завышенных ожиданий. Я назвала бы это неким самоограничением.

“Чтобы ощущать чувство радости, достаточно малого. Есть такое высказывание: “Что нужно для счастья? Почти ничего!”. Я радуюсь, когда рядом родные и близкие. Все эти взрывы, нападения все же действуют на меня” (Айшат Разакова).

“Я не мечтаю о поступлении в престижный университет. Я не мечтаю о хорошей работе. Я мечтаю о чистом небе над головой” (Р.П.).

Если вы знаете, как в одном из терактов, что случился рядом с гимназией № 5, террорист и жертва в результате взрыва взмыли высоко в небо, вам станет ясно, что упоминание о чистом небе это не литературный штамп.

Кизлярский школьник — философ, воспитанный непомерно сложной жизнью. Он знает, что несет ответственность не только за себя, но и за дорогих сердцу людей. На вопрос о препятствиях к осуществлению мечты он почти всегда отвечает: если не получится, причину надо искать в себе.

Как скажет Курбан Гасанов: “Кто может мне помешать прожить жизнь достойным человеком?”.

…Были вопросы о москвичах, скинхедах, милиционерах, шахидах.

Плохие слова о милиционерах в Кизляре не проходят. Каждый милиционер кому-то родственник. Погибший связан сотнями нитей с оставшимися в живых. Нет и бранных слов о москвичах. Даже тогда, когда пишут, что “москвич зазнался, думает только о себе и не способен понять другого”, что “они какие-то холодные и лишний раз не улыбнутся”, что “они не воспринимают других равными себе”, тут же следует оговорка: “Может, я ошибаюсь”. Чаще всего пишут о москвиче так: “Это житель нашей столицы”, “москвич такой же человек, как мы”.

О шахидах размышляют, но жестко отделяют шахидов от террористов-смертников.

Очевидно для всех: “шахид — это мученик на пути Аллаха”. Никакого отношения истинный шахид не имеет к тем, кто подрывает себя и забирает с собой невинных людей.

“Шахид-смертник — не человек, у него нет никаких чувств и совести”.

“Шахид — воин за религию. Сейчас такой войны нет. Люди, убивающие других, не являются шахидами” (Ратмир Яралиев).

“Террорист-смертник — это тот, кто оступился от своего пути, и он нуждается в помощи” (К.С.).

Кизлярские школьники хотят, чтобы была единая Россия, а “такой нет, если людей определяют по национальному признаку и религии” (Фатима Гаджиева).

Они задают вопрос: почему никто не обращает внимания на то, что в Дагестане так много смертей? “Почему правительство не задумывается, почему у нас так часто умирают? Неужели ничего нельзя сделать, чтобы жить в безопасности?”.

Как истинным философам, им остается уповать на то, что зло не вечно, как и все остальное в этом подлунном мире.

Бродит по сочинениям великая толстовская мысль, высказанная в эпилоге “Войны и мира”: об объединении порядочных людей. Они готовы объединяться. Готовы пожертвовать карьерой, если это потребуется, потому что для кизлярца жизненно важно добиться лучшей жизни не только для себя, но и для “тех, кто будет жить на этой земле после нас” (Патимат Ахматова).

И все же… все же…

“Вы спрашиваете про препятствия? Их много. Но главное — террор. О каких мечтах можно говорить, если не знаешь, доживешь ли до завтра? Мечта тут может быть только одна — остаться в живых” (Х.Андалова).

 

 

И был урок в 4-м классе “б”

 

Все так же открыта дверь в класс. И новая толпа в дверях. Я спросила детей: как им кажется, зачем я издалека приехала не просто в Дагестан, а именно в Кизляр, в гимназию № 6 и в четвертый класс “б”.

Лес рук.

— Вы приехали сюда, чтобы все узнать о терактах.

Четвертый “б” о терактах знает все. И даже знает, как надо с ними бороться.

— Может быть, как-то миром все можно устроить… — предложила девочка.

— Нет, миром не выйдет. Надо их уничтожить.

Думали, сколько же тех, кого надо уничтожить…

— Их много, много, много, — заговорили хором.

Все решил один мальчик:

— Надо проверять документы. И никого без документов не пропускать…

Они задавали вопросы, и всегда в классе находился кто-нибудь, кто знал ответ. Ну, вот например: ты попал в лес. Заблудился. И телефона с собой нет. Что ты будешь делать?

Вопросы, как правило, касались безопасности. О милиционерах четвертый “б” думает так же, как и одиннадцатый класс: вот у одной девочки недавно убили брата бабушки. Он служил в милиции. Вам расскажут, что милиционер несет службу не только на работе, но и за ее пределами. Он на службе круглые сутки. Если кто-то хочет стать милиционером, то это совсем не потому, что там много платят денег.

Вот на этом моменте класс взрывается: “Не много, а мало-мало-мало!”.

А потом мы играли в желания. Все говорили о высоком и значительном. Только у одного мальчика не было ну никаких желаний. Мальчик молчал. Молчал, как молчат глубокие и сильные натуры. Я решила сбить пафос прозвучавших речей и спросила: “Может, сейчас он просто хочет конфету или пирожное? И он прав, если этого хочет”.

Класс мгновенно отреагировал на мою реплику: дети посмеялись надо мной. Это был чудо-смех, в котором было все: и чувство юмора, и понимание соразмерности явлений, и равенство учителя и ученика. И многое другое, что свидетельствует о непреложном факте: перед тобой хорошо воспитанные дети, с чувством собственного достоинства и — доверием к другому, каковым на этот раз оказалась я.

Только однажды, размышляя о поисках выхода из трудной ситуации, девочка сказала:

— Можно уехать за границу.

— Куда? — спросила я.

— В Швецию. Там живет моя тетя. Там нет терактов. Я это видела сама.

А вот чего я не сумела сделать, о чем жалею несказанно, так это о том, что не прочитала сказку. После любого разговора о жизни надо непременно читать сказки. Они ведь тоже говорят о жизни, но там спасительной является форма, которая снимает накал содержания.

Директор кизлярской гимназии прав: взрастить человека вне искусства невозможно. Прочла бы я свою любимую “Сказку о рыбаке и рыбке”, и стали бы мы размышлять, где должна была бы остановиться старуха и почему она не остановилась. Сказочная интонация уводила бы в мир, где все вершится по праву, где не взрываются школы и не гибнут милиционеры, а жадному человеку в непременном порядке возвращается его разбитое корыто.

Дети говорят на прекрасном русском языке. Говорят свободно, с каким-то истинным внутренним подъемом.

Вот отсюда, из кизлярской гимназии № 6, берет свое начало тот главный вопрос, который будет меня преследовать всю мою поездку: если в Дагестане такое молодое поколение, республика должна была бы стать процветающей. Куда уходит эта молодежь, в каких невидимых миру нишах оседает? Почему не становится действующей силой Отечества? Ее останавливают или она останавливается сама? Когда? Почему?

 

 

Часть вторая

 

Cны о покинутой земле

 

Они не помнят ужаса переселения своего народа, потому что были малыми детьми. Но генетическое родовое чувство все-таки транслирует им какие-то смутные картины детских переживаний.

“Есть моменты, которые вспоминаю, как миг, и забываю, как во сне. Но этот миг был” (Шамай Магомедова).

Они многого тогда не понимали, но детское чутье улавливало, что чувствовали родители.

“Хоть я и не помню, что чувствовала тогда, но могу сказать, что я чувствую сейчас” (Сабина Абдуллаева).

Сейчас она чувствует пережитое родителями тогда: огорчение, грусть, боль, обида…

“Люди не по своей воле переселялись. Их вынуждали, и это приносило им боль” (Сабина).

Они физически ощущают, что это значит, когда “тебя отрывают, отделяют от родной земли. Это горе и боль. Родную землю нельзя сравнить ни с какой другой. Ты же здесь родился, воспитывался, рос, гулял, ходил на речку” (Амина Исрапилова). Она все-таки помнит, как они спасались, как не хотели уходить, но пришлось.

 

Они — это лакцы, дважды переселенный народ. У них были прекрасные родовые места. Высоко в горах. Лакия — щедрая горская архитектура. Сначала их выселяли из аулов. Их было 99, неповторимых, уникальных аулов. 99 — священная цифра для мусульманина. У Аллаха 99 имен.

Переселили в Новолакский район. Поселение носило имя героя гражданской войны Чапаева. Вошли в дома, принадлежавшие чеченцам-акинцам, одной из ветвей чеченского этноса. Акинцев депортировали в Казахстан. А потом, годы спустя, был принят закон о депортированных народах. О переселенных народах никто тогда не подумал. Отцы и деды нынешних одиннадцатиклассников хорошо помнят, какие разгорались страсти у домов, куда возвращались прежние хозяева. Как в ход пускались ножи, вилы, ружья. Вот-вот готова была вспыхнуть война. Началось второе переселение. Сопротивление переселению было мощным. Но спущенный сверху приказ довели до старейшин. Вот они-то и уговорили народ — оставить нажитое.

“Помню, как мы ехали. Гремели взрывы. Страха не было, потому что я был маленький. Мало что понимал. Смотрел на родителей, как они за нас волнуются. За нас — это за меня, моего брата, сестру. Когда я стал взрослым, я понял, что это было такое” (Руслан Рамазанов).

Теперь я понимаю, чем крепится непрерывность семейной цепи. Вот ты маленький, имеешь право многого не помнить. Но это не про лакца. Родовое, семейное передается не как знание, не как свод воспоминаний и рассказов (хотя это тоже имеет место), а как эмоционально окрашенное состояние, пережитое тобой, ставшее частью твоей жизни.

И все-таки нельзя было покидать свою землю. Так считает Джуна Магашдова. “Многие люди даже в войну не переселяются. До последнего остаются в своем доме, в своем селе, даже если грозят, что их убьют. Люди оставляют не только свой дом, свои земли, но и кладбище отцов, матерей, прадедов, прабабушек. Папа и мама рассказывали, что село, где мы жили, было самое замечательное место на земле. Если бы не вынужденное переселение, мы до сих пор жили бы там” (Джуна М.).

Подняться на место первого поселения непросто, а вот в Чапаево дети ходят постоянно.

“Мое родное село всегда будет моим. Я вчера там была, и все было таким же, как одиннадцать лет тому назад. Я буду туда ездить всегда, потому что там мой отец. Мне кажется, он ждет меня, чтобы я его навестила, почистила его могилу. Я прохожу через левую сторону могилы: говорят, что так мертвые видят нас”. Но страх есть. Суть его в том, что “через несколько лет, когда умрут старики, оставшиеся в Чапаеве, село станет совсем чужим”.

“Я очень жалею, что мы оставили могилы наших родных. Ведь это неприемлемо”, — написал Ибрагим Мандиев.

“Когда вырасту, вернусь на свою Родину” — основной мотив сочинений детей-переселенцев.

“Когда я езжу в свое родовое село, мне становится не по себе, потому что я понимаю, что я оставила там. С этим местом я связана навеки — там похоронен мой отец” (Сабина Абдуллаева).

Только потом, когда я прочитала эти сочинения, мне стали понятны тягостные первые минуты урока. Не было реакции на мои слова. Было ощущение, что слово твое не возвращается, а глохнет в пустоте. Оставалось одно — идти до конца, что бы ни случилось. А все дело состоит в типе поведенческой реакции, замешенной на глубинном подходе ко всем явлениям жизни. Трагический компонент истории народа есть неотъемлемая часть индивидуального сознания лакца. Мои новые ученики попросту взрослее и вдумчивее своих сверстников. Когда вы это понимаете, уйти с урока невозможно. И мы уже не обращали внимания на звонки. В соседнем помещении ждал меня 10-й класс, но я туда так и не вошла. В одиннадцатом — каждому оставила свой домашний адрес.

Говорили обо всем: о Толстом, Бродском, о жизни и смерти. О коренном и важном, как сказал классик. Дети рассказывали мне, что значат их имена и фамилии. Значения своего имени не знала только Амина. К концу нашей встречи она его уже знала: Амина — находящаяся в безопасности.

— Вот на ком надо жениться, мальчики! — воскликнула я.

Директор школы Салехад Ахмедова бросила реплику:

— По нашим обычаям, девушку надо завоевать. Это непросто.

Почти все учителя-переселенцы себя считают насильно переселенными. “Этнос травмирован дважды”, — сказала учительница. И поэтому опасения за целостность этноса имеют место.

— Нам говорят: море рядом. Ну и что? Да ничего! В первый год утонули одиннадцать человек из одного только класса. Психологически трудно привыкнуть к новому месту.

Привыкнуть на самом деле трудно — их поселили на солончаках. Чтобы вырастить помидоры, огурцы, надо завезти почву, песок смешать с навозом и не пропустить ни одного полива. В селении ни деревца, а в тех местах, где они жили прежде, шумят ореховые рощи. Деревья сажают, но они, если пускают глубокие корни, начинают засыхать.

Роза Сулейманова работает на кухне. Старики остались в Чапаеве. Муж служит в Махачкале. Роза беременна третьим ребенком. “Он родится на высохшей
земле”, — говорит Роза и пытается улыбнуться. Получается плохо.

Спрашиваю завуча школы Эльмиру Гасанову, снятся ли ей сны о родном селении.

— Вы не поверите, но даже сон о сегодняшнем дне видится мне только в картинках нашего села. Нынешнее место в сны не входит. Никак.

 

 

Чапаевский дух

 

Единственное, что отстояли лакцы, — это название своего места. Это все тот же Новолакский район, поселение Чапаево.

— А как же то Чапаево, в котором вы жили прежде? — спрашиваю я.

— Оно и есть Чапаево, а мы Чапаево-2. Чапаевского духа в нас уже нет, но имя пусть остается. Кому оно мешает? Все-таки это связь с той землей.

В Дагестане, как я заметила, эпидемии переименований нет. Сохраняются гимназии имени Пушкина, Чернышевского. Вот есть и Чапаево-2.

Чапаевский ли это был дух, нет ли, но новолакцы продемонстрировали достоинство и мощь народного сопротивления 5 сентября 1999 года. После провала вторжения в Ботлих Хаттаб и Шамиль Басаев предприняли вылазку — хотели через чеченские селения проникнуть в Новолак. Завязалась битва. Басаев вышел по рации напрямую на Муслима Даххаева, начальника РОВД, организовавшего народное сопротивление. Любой дагестанец знает этот разговор:

— Командир, мы даем тебе коридор, выходите с оружием. Отдайте нам русских.

— Они наши братья! Вы получите их через наши трупы.

Речь шла о липецком ОМОНе.

Даххаева дагестанцы называют Героем России, каковым он не стал, несмотря на народное ходатайство.

 

Одна досада и боль: не побывала в местах, которые оставлены лакцами. Значит, многого в их судьбе не поняла.

— Это все равно что быть рядом со святым источником и не сделать попытки к нему прильнуть. За вами долг — вернуться в наши места, — говорит директор школы.

Есть дивная книга поэта-лакца Руслана Башаева “Каменные звезды Родины моей”. В ней 99 сонетов. По количеству аулов, из которых 18 разрушены до основания. Книга снабжена фотографиями талантливого художника Камила Чудуева.

Покаянием сыновей назвал поэт аул Кая. Точное определение. Внуки тех, кого переселяли дважды, продолжают нести свою “покаянную службу” — исполнять обет верности родным местам, потому что земля дедов и прадедов сродни тому, что в исламе называется хакикат — высшая ступень познания истины на пути к Творцу. Откровение, как сказали бы православные.

Вот отчего так непросто мне было в новолакской школе.

Непросто, но счастливо.

 

Из бесед Миясат с Вергилием:

 

Узнай их грех и образ их мучений.

Что может быть под небом тяжелей,

Чем страх за юношей, взыскующих ученья,

И страх взросления, мужания детей?

Им выбор злой оставил отчий дом:

Бездействие и ложь. Так юный дух ведом

Ловцами душ на смерть в обличии идей.

 

Узнай их грех и образ их мучений.

Нет юношам дорог, и множеством сетей

Грозит цветенью новых поколений

Отчизна. О, где укроют матери детей,

Когда их здесь уводят на закланье,

А там готовят к тяжким испытаньям

За то, что речь — чужда и цвет волос темней?

 

 

 

Часть третья

 

“Когда каждый новый день может быть последним”

 

Магарамкентский р-н, с. Мугериан

Шелковский р-н, Чечня

Гунибский р-н, с. Согратель

Кайтагский р-н, с. Чулим

Дахадаевский р-н, с. Айшет

Сулейман-Стальский р-н., с. Куркент

Ботлихский р-н, с. Риквани

Дахадаевский р-н, с. Кища

Чародинский р-н, с. Арчит

Цумадинский р-н …

Список можно продолжить. Хотелось бы мне побывать в школах всех этих сел, познакомиться с учителями русского языка. Поблагодарить за учеников, которые теперь — студенты филологического факультета Дагестанского университета. Давно не встречала такой грамотной письменной речи и способности к такой рефлексии, что иногда казалось, будто имею дело с будущими психологами.

Уровень подготовки студентов был ясен по ответу на первый же вопрос, который я задала чисто риторически:

— Помните, что спасло Пьера Безухова в плену? “Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера… И этот взгляд спас Пьера”. Что это был за взгляд?

С первой парты Эльмира Манафова ответила, не задумываясь:

— “Между ними установились человеческие отношения. Оба поняли, что они дети человеческие, что они братья”.

Текст Толстого был приведен дословно!

На этот раз я предложила студентам вопрос, который в свое время (2004 год) задала ученица бесланской школы № 1 Алана Боциева: “Что такое страх, по-твоему? Кто или что есть твой страх?”.

Вопрос “кто твой страх?” я не однажды задавала в разных школах. Чаще всего он вызывал удивление или его пытались обойти. В Дагестане этот вопрос представляется естественным. Здесь есть тенденция к персонификации страха. “Вопрос: “кто твой страх?” кажется наиболее точным. Страх бывает так силен, что способен побороть человека. Им оказывается его второе “я”, которое прячется в подсознании” (Динара Курбатова).

“Вы спрашиваете, кто мой страх? Отвечаю: это не смерть, а тот, кто несет ее”.

“А вот кто страх — вопрос посложнее. В связи с событиями последнего
времени — это ваххабиты, которые сметают все на своем пути. Ты их боишься, реально боишься людей в черной одежде, в хиджабе, потому что не знаешь, чего от них ожидать. Боязнь, что от рук этих людей можешь потерять близких, только усиливает чувство страха” (Патимат С.).

“Год назад наше село было окружено ваххабитами. Отцы и сыновья вышли защищать людской род от ваххов. Среди ваххов есть не только люди мужского пола. Когда это все кончится?” (Э.П.).

Студентам на самом деле предлагалась анкета. В ответ я получила исповедальные письма.

“Я, Эльмира Манафова (лезгинка), приехала из селения Мугериан. Однажды, в переписке по Интернету, белорус Игорь спросил меня: “Как ты живешь в Махачкале? У вас так много взрывают””. Эльмира знает, что самый страшный страх находится на границе: жизнь — смерть.

“Наш страх — это орудие в руках врага. Страх — это наиболее опасная эмоция из всех. Это жалость к себе в будущем” (Султан Имамурзаев. Ботлихский район, с. Рихвана).

“Родилась и выросла в Ногайском районе, в поселении Червленые буруны. Степи ногайские — это моя родина, на протяжении всех лет моей жизни эта степь пробудила во мне чувство, позволяющее любить, жалеть и жить. Люди моего села пытаются выжить любыми способами” (Айгуль Аджигержимова).

“Очень жаль, что смерть редко бывает предметом серьезных раздумий” (Фаина).

Они отличают страх перед Всевышним как страх плодотворный, призванный спасти человека от саморазрушения, — и страх повседневной жизни.

“Очень опасные времена наступили в наши годы. Вот идешь по улице — и неизвестно, вдруг откуда-то начнутся выстрелы и пуля случайно может попасть в тебя? Неописуемый ужас, когда уже не понимаешь, как вести себя, когда каждый новый день может быть последним” (Курбанова, с. Кища).

“По-моему бояться надо жизни после смерти. Нынешнее поколение одолевает другой страх. Из сел родители отправляют своих детей учиться, но они не знают, увидят ли своего ребенка через год” (Аида).

“Страх смерти — это не игрушка. Это детерминатор человеческого поведения на нашем земном пути” (Фаина).

“Было время, когда я не знала, что такое страх. Теперь знаю. Подойдешь бросить мусор к мусорной бочке — а, может, там бомба” (Гунибский р-н, с. Шулани. Даният Рамазандибирова).

Есть и такая мысль: “Хотелось бы умереть своей смертью”.

“Страх — не то явление, которое ты испытываешь в данную минуту, а то, что человека преследует на протяжении долгих лет. Не боюсь умереть сама, ведь все равно мы умираем тогда, когда приходит время, предназначенное судьбой. Но это убеждение не действует, когда я думаю о близких мне людях. Я боюсь за свой народ, за утрату им каких-то важных человеческих свойств” (П.И.).

Эта мысль об утрате народом тех или иных фундаментальных ценностей тревожной нотой отзывается в ряде сочинений.

“Мой отец дважды был на волоске от смерти. Так называемые врачи говорили, что надежды нет. Когда моя семья была практически на улице, никто не слышал нас! Нашего голоса! Говорят, что еще в недавние времена такое было невозможно. Спасибо, что задали такой вопрос. Почему больше никто нас не спросил, а не страшно ли нам жить?” (Кайтагский район, Э.П.)

“Люди часто говорят о муках, которые будут на том свете. А чем те муки страшнее тех, что люди испытывают каждый день, ожидая новых терактов?” (Цумадинский р-н).

“Одни люди боятся смерти, другие — жизни во всех ее суровых проявлениях. Я помню, в романе Достоевского “Преступление и наказание” были такие строки (надеюсь, что я их сейчас верно процитирую, ну, хотя бы передам основной смысл): “Человек всегда боится нового: своего нового слова, нового шага, какого-то своего нового проявления”. Я думаю, может быть, если бы мы были увереннее в себе, то достигли бы многого в этой жизни” (Сулейман-Стальский р-н, Саида Абдуллаева).

Иногда в работах возникают своеобразные переклички. “Страх — это чувство, которое нас не покидает никогда. Если проникнуть внутрь себя, то обнаружишь много нового, хорошего. Но и оно, несомненно, связано со страхом, потому что это новое нуждается в безопасности” (Рутульский район, П.С.).

Среди страхов отчетливо проступает и такой: быть взятым в заложники.

…В перерыве студентка 3-го курса дагестанского отделения Райме Курганова садится передо мной на корточки (так ей удобно) и рассказывает историю, которую я прочитаю потом в ее сочинении. Но ей надо рассказать. Она училась в четвертом классе, когда мама отправила ее с тетей в Грозный — купить вещи перед школой. И началось: взрывы, крик, кровь, смерть… Это было страшно, но она не испугалась своей смерти, она испугалась за маму. Совсем недавно умерла старшая сестра. Ей было 18 лет. Смерть второй дочери мать не вынесет.

Господь услышал молитвы девочки, и сегодня Райме может сказать, что она счастливый человек, несмотря на тот детский страх, который вряд ли кто испытал из сидящих в этой аудитории. Живет Райме в Шелковском районе Чечни.

Отношение к “шахидам” и здесь однозначное. Более того, многие считают, что на исламе делают бизнес. “Под прикрытием религии обтяпывают свои делишки… В Москве взорвали метро. Кого взорвали? Людей, у которых были семьи, родители, которых кто-то ждал дома и не дождался. И где, спрашивается, здесь справедливость? В чем она?” (Мулинат Полчаева).

“Те, кто убивают мирных людей и считают себя шахидами, говорят полную чушь. Аллах не примет этой жертвы никогда” (Кизлярский район).

“Может, вы удивитесь, но я воспринимаю таких “шахидов” как жертв злодеев. Посмотрите, как они молоды. Я хочу сказать по этому поводу многое, но поджимает время” (село Ново-Мака, Г.А.)

“Бессовестно впутывать сюда религию. Ни одна религия не принуждает к убийству мирных людей, детей, стариков. Беслан, Норд-Ост — кто видел, помнит этот ужас. Эти лицемеры-самоубийцы… Как хватает наглости сваливать все на ислам, снимая с себя ответственность?!” (Мадина Магомазова).

“Еще раз повторю: между шахидом и смертником разница — как между небом и землей, камнем и водой. Ни одна такая жертва не будет принята Аллахом” (У. Абдуллаева).

О москвичах: “Многие обвиняют москвичей в том, что они “огламурились”, забыли о простых людях. Это обвинение я не считаю справедливым. Те, кого нам показывают по телевизору, так называемых “звезд”, к проблемам народа отношения не имеют. Надеюсь, люди перестанут воспринимать всех москвичей как отдельную расу” (Мулинат Полчаева).

“Москвич более свободен внутренне и внешне. Ищущий себя, амбициозный” (Мадина М.).

“Скинхед — фашист XXI века. Честно говоря, не могу понять, как можно ненавидеть человека за его национальность, цвет кожи”.

“Убийства людей, независимо от мотивов, не могут иметь никаких оправданий” (Динара Курбанова).

“Скинхед — это трагедия нашего общества. Наша политическая система не уделяет этому явлению внимания. И это наша беда. Если скинхеды есть, значит, это кому-то надо. Они — результат бездействия правительства России” (Магарамкентский район, с. Мугериан).

Все чаще в работах появляется понятие права — не может быть права отнять чужую жизнь. Нет права убить “неверного”, поскольку он не трогает твою веру.

О милиционерах: “Милиционер — это простой человек, который не успевает попасть на место преступления” (Рутульский р-н, с. Шиназ).

“Знаете, когда я была маленькой и ходила в первый класс, на перекрестке у нашей школы всегда стояли милиционеры. При виде их у меня поднималось настроение, что ли. Становилось светло на душе. Чувствовала себя защищенной. В душе еще сохранилось то детское уважение. Но стала как-то реальнее, “по-настоящему” смотреть на “них”. Исчезает доверие” (Раисат Валиева).

“Нельзя радоваться, когда убивают ментов. Ведь у них остались семьи” (Э.М.).

“Убили защитника правопорядка, т.е. мента. Мало того, что убили, но еще и взорвали кладбище, где он был захоронен. На кладбище были мать погибшего и родная сестра с женой покойного” (Р.И.).

“Среди милиционеров есть шакалы, которые за деньги впустят в город так называемых шахидов” (Марина С.).

В чем же наше спасение?

“Начать с себя, и общество изменится. И страх потеряет свой смысл” (Джамиля Мамаева).

“Человек должен наконец осознать, что рамки его свободы ничуть не больше, чем у того, кто рядом” (Узлипат Абдуллаева).

Она же напишет: “Хочется жить на земле, зная, что будет завтра”.

Ну и досталось же мне от Узлипат!

— Бог есть! Он знает, когда и кого наказать. Нельзя сказать, где он был в тот или иной момент. Он был и будет с нами всегда. Не говорите, что его нет!

А я и не говорила, что его нет. Прости меня, грешницу, Узлипат, но не одна я усомнилась в его существовании, когда малые дети погибали в Беслане. Честно сказать, я, как и многие другие, мучилась тогда вопросом: где был Господь?

Узлипат права: говорить об этом вслух нельзя. Неверие не обязано быть артикулированным.

Удивительна у дагестанских студентов (по крайней мере, у тех, кого я видела) способность не пропускать ни одного слова. Большинство сочинений — это попытка вступить в диалог. О чем бы они ни писали, всегда сохранялась доверительная интонация. Это всегда разговор с другим. Уверенность, что этот другой поймет тебя: “Хочу вас обрадовать, — пишет Гуля Аливердова, — мои родители помирились”. И — благодарность за то, что дали возможность высказать свое мнение: “Моя мечта — дожить до того времени, когда люди перестанут чувствовать безотчетный страх перед миром неизвестного, хотя лицо этого неизвестного нам уже известно — масштабный, всеобъемлющий жестокий и беспощадный террор” (Мулинат Полчаева).

 

 

Журналисты

 

Отделение журналистики Дагестанского университета. Поток был очень большой — 3-й и 4-й курсы. И все-таки это была одна семья, отчетливо сознающая, какой жизненный выбор уже сделан.

“Конечно, я прекрасно понимаю, что профессия моя опасна. В моей двухлетней журналистской практике случалось ходить рядом с опасностью, но меня никогда это не останавливало. Все эти риски блекнут на фоне самого главного преимущества — это возможность общаться с людьми, помогать им видеть мир в верном ракурсе, правильно ориентироваться в мире. Я ни на что не променяю возможность общаться с людьми. Тем более что не писать я уже не смогу…” (Мурад Абдуллаев, 3-й курс).

“Мы сегодня много говорили о психологической опасности нашей профессии — тема может “затянуть”. Меня интересуют границы погружения в тему. Каждый журналист определяет тему сам или тема сама устанавливает правила?” (Луиза Исалабдуаева).

И так захотелось приехать специально к ним, вот этим самым студентам, что сидят сейчас передо мной. Провести не лекции, а семинарские занятия по статьям Ани Политковской, Зои Ерошок, Лены Милашиной, Игоря Домникова, Ольги Бобровой…

По сочинениям можно составить представление о дагестанских СМИ. Многие студенты имеют опыт работы в газетах. Опыт сопротивления чиновничьему беспределу.

“Я не знаю, как завтра повернется моя жизнь, куда направит меня профессия. Осознаю, что риск в ней неимоверен. Я смотрю на своего главреда и понимаю, что человек действительно пострадал за правду. За то, что не побоялся ее высказать. Не каждый способен на такие поступки во имя профессии. Я еще успею полюбить свой народ и рискнуть ради него всем” (В.Т.).

…Достоянием современной цивилизации является мысль о жизни как о даре неслучайном.

Беслан, ценою детских жизней, внес великую поправку в эту истину: да, как уже было сказано, человеческая жизнь бесценна, но есть нечто, что выше нашей, собственной жизни — это жизнь другого человека. И это не просто слова, как сказал бы великий Толстой: эта поправка явлена жертвенностью детской жизни. Это девятилетняя бесланская девочка Алана подвигла мать к выбору...

 

В спортзале их было трое: Алана, ее мама Анета и младшая сестренка Милена, которой исполнилось всего-навсего год и три дня. Матери предстоял выбор: выйти с младенцем на свободу и оставить Алану или остаться всем троим. Все попытки Анеты передать маленькую дочь на свободу с другими матерями были пресечены боевиками. Анета помнит последний разговор с дочерью, помнит в мельчайших подробностях. Алана задала вопрос: “Скажи, чья жизнь тебе дороже: твоя или твоей мамы?”. Еще не успев до конца осознать смысл вопроса, Анета ответила: “Конечно, жизнь моей мамы мне дороже”. “Вот и все!” — сказал ей последний взгляд старшей дочери, от которого и сегодня, почти пять лет спустя, у матери стынет кровь в жилах.

Анета вышла с младенцем. Алана погибла. Мать знает, что это были не просто слова. Это было послание девочки.

 

Каково же было мое удивление, когда в целом ряде работ журналистов я встретила эту мысль почти в той же формулировке, какую слышала в те сентябрьские дни в Беслане: “Говорят, что своя жизнь бесценна. Это так, но не совсем. Жизнь другого, близкого человека дороже. И это не всегда дело выбора: это естественно, потому что иначе быть не может” (Т.К.).

Что больше всего поразило в сочинениях будущих журналистов? Предельная искренность. Отсутствие цинизма, высокомерия, способность меняться в ходе диалога. Всего-навсего один пример:

“Задайте вы вопрос о страхе два часа тому назад, до нашей встречи, я бы ответила, наверное, что ничего, кроме Бога, не боюсь. Наша с вами встреча действительно имеет результат. После беседы, которая состоялась, стыдно не признаться, что чего-то все-таки боишься” (Ф. Алипулатова).

На вопрос “сознаешь ли ты риски журналистской профессии?” получаешь не штампованную фразу “да, сознаю” или “ничего не боюсь”, а психологически точный анализ состояния, который сделал бы честь и психологу.

“Стыдно признаться, но пока я не осознаю опасности, в которой могу оказаться. Возможно, в данном случае преобладает моя типичность дагестанской девушки и где-то подсознательно я думаю, что выйду замуж и тут начнутся какие-то запреты, чего очень не хотелось бы. Мне кажется, что сегодня я не готова ответить на заданный вопрос достойно” (М.К.).

Мне как учителю интересно знать, как формируется честность, не только как человеческое свойство, но и как высказывание, обретшее словесную плоть. Как свойство стиля. Студенты рассуждают о целях и средствах, о зависимости и свободе. О возможных последствиях своих поступков. О борьбе с соблазнами, когда журналист оказывается не в состоянии отступить “от “шуршащих” и “непахнущих”, и тогда ты раб на коротком поводке” (Н. Алиева).

И была одна работа, которая пронзила неожиданным поворотом в теме “журналист и власть”. Ведущей в ней стала мысль о бесстрашии журналистского слова и трусости тех, кто пытается управлять журналистом.

“Знаете, риск все же есть в нашей республике. Пример: года два назад были избиты сотрудники газеты “Черновик”. Причем одного искалечили. Сам я недавно был на площади в связи с проведением митинга, так там, а точнее, здесь, у нас, журналистов за людей не считают. Их бьют, отбирают фотоаппараты. В общем, по полной нарушают закон. Таким отношением правоохранительные органы, да и чиновники, сидящие на площади, проявляют свое бессилие. Они боятся, что их методы борьбы с митингующими будут раскрыты. Я хочу сказать: не журналистам следует бояться, а чиновникам и бандитам. Хочу припомнить смерть Анны Политковской. Считаю, что ее убили, потому что боялись. И боялись сильно…” (Юсуф Алиев).

Они и сами задают много вопросов:

“Бог, ты создал человека. Доволен ли ты своим творением?” (Ксения Омарова);

“Что нужно сделать для того, чтобы восстановить доброе имя Дагестана (чтобы его не считали родиной террора)?” (Мурад Абдуллаев);

“Почему сегодня бесценная человеческая жизнь действительно “без цены””? (К.З.К.);

“Что же нас ждет?” (Ф. Алипулатова);

“Какова должна быть политика, чтобы остановить такие течения, как ваххабизм, терроризм? Каковы возможности психологии в этом плане?” (Патимат Амирбанова);

“Интересно, а мои дети тоже будут слышать взрывы в своих дворах?” (Луиза Исалабдулаева);

“Думаете ли вы, что все дагестанцы террористы?” (Патимат С.).

Иногда сами же на них и отвечают:

“Вопрос смертнику: неужели вы думаете, что люди, которых вы взорвали, подарят вам рай и Аллах примет ваши жертвы? Никогда! Какое светлое будущее можно построить на слезах, крови и смерти? — Н-и-к-а-к-о-го!” (Джамиля Мамаева).

 

…Он кубарем катился по лестнице с третьего этажа и поймал меня уже во дворе университета:

— А можно сдать работу? — спросил, запыхавшись. Как будто сдавал контрольную.

— Всегда можно! — радостно воскликнула я.

Это был студент 4-го курса Расул Рашидов. “Пророк сказал: "Милосерден не тот, кто милостив лишь к себе, истинно милосердный милостив и к себе, и к другим"” — такими словами Расул заканчивал свои размышления о шахидах.

И не дает покоя мысль: неужели и этих думающих, любящих свой народ молодых людей чиновничий спрут когда-нибудь сожрет?

 

Я уже привыкла к тому, что часто на какой-нибудь вопрос Миясат отвечает стихами из своей “Божественной комедии”. На этот раз размышления были связаны с проблемой гласного слова. С правом говорить правду.

 

“Но твой язык на время пусть замрет,

Их имена не называй до срока —

Здесь правда не прославит, а убьет,

В чести не дар — бесславие порока.

Чем большее отнимешь — тем сильнее,

А чем сильней — тем отнимать вернее.

Порочен круг, и в круг ведет морока.

 

Но твой язык на время пусть замрет.

Пьют упыри и не напьются кровью

Людской, чтоб горечь и волнение сирот,

Молитвы матерей и старость вдовью

Копить для торга перед дверью рая.

Не малодушию учу, к душе взывая:

Умей молчать, чтоб боль унять сыновью.

 

Но твой язык на время пусть замрет —

Тиран и хищники следят за словом зорко.

Им власть на откуп родину дает,

Вам — правды хлеб и ожиданий корку.

Но в трудный час даст времени ответ

Не знатный вор, не власть, не суд — Поэт.

Тиран и хищники следят за словом зорко.

 

И твой язык на время пусть замрет…

 

 

 

Послесловие

 

Удивительна человеческая психология. Вот ты прочитал двести сочинений, от которых дух захватывает. Среди них одно, всего-навсего одно, пронизанное ненавистью к тому, что есть твой мир. Сочинение-анонимка. Видно, что у автора был сочувствующий сосед, потому что в тексте появляется и другой почерк: красивое грамотное письмо. Характерная деталь: тот, кто грозил уничтожить всех немусульман, лекцию все-таки слушал, и достаточно внимательно, поскольку отталкивается от фактов, в ней приводившихся. Теперь я вспоминаю молодого человека, сидевшего в последнем ряду. Каждый раз, когда я переходила к новой теме, он брался за перо. Я даже обращалась к нему как к собеседнику.

Сочинение задает тон сразу: “Страх должен быть только перед Аллахом, а не перед людьми. Шахид — человек, отдавший свою жизнь на пути Аллаха. И это правильно, что шахиды (пусть Аллах им дарует Рай) взрывают всех кафиров (христиан, евреев). Среди взорвавшихся в метро мусульман не было… Иншаалла — это только начало. Закон должен быть один — шариат!

В этой донье радоваться нечему. Это все мирское, ненужное…

Что касается “ментов”, их нужно уничтожать, так как на них гнев Аллаха (есть достоверные хасиды!).

Менты поклоняются конституции, это их идол.

Скинхеды — расисты, их надо взрывать и всех перестрелять”.

На этой фразе включается сосед, добавляя: “лысые ублюдки, мы их достанем!”. Дальше идет призыв надеть хиджаб, отрастить бороду, принять ислам. Поскольку в лекции шла речь о Беслане, аноним откликнулся и на это: “Беслан взорвали не мусульмане и не лесные, а Буш и его приспешники”. Заканчивается сочинение утверждением, что “ислам — это покорность Аллаху. Террор и ислам несовместимы”. И всем лесным братьям передается “салам алейкум!”.

Кстати, обладатель красивого почерка и грамотного письма, “сосед”, отыскался. Его работа неагрессивна, хотя в ней настойчиво предлагается шариатская республика как способ борьбы с коррупцией и безнравственностью (акцент делается на проституции, наркомании).

Шахид в этом сочинении назван грешником, совершающим самоубийство. “Страшный и непрощаемый грех”.

Показала сочинение одному новому знакомому, бывшему работнику спецслужб. Он сделал стилистический анализ по предложениям, узрев в них ваххабитские клише со всеми их противоречиями: ислам — покорность, но всех неверных — взрывать; террор и ислам несовместимы, но мы достанем всех, кто не примет ислам;
мирское — ненужное, но пришел в университет…

Он обнаружил в тексте агрессию, которая может быть порождена целым комплексом социальных и психологических проблем, и ваххабитские клише есть клапан, позволяющий агрессии найти выход. Он обратил внимание на то, что текст структурирован. Все тезисы идут под номерами. Видна технология психологической обработки. Не столько важно содержание, сколько жесткая последовательность шагов. Как специалист, имевший дело с такой публикой, мой новый знакомый сказал, что это, если можно так сказать, “переходная” стадия, что еще можно попытаться “вернуть” парня. Все зависит от того, находится ли он в деле. И я вспомнила, что в нескольких сочинениях студенты рассказывали о подобных историях, финал которых был таков: “Когда парень понял, куда он попал, было поздно — его убили. Об этом рассказала мать”.

 

Из бесед Миясат с Вергилием:

 

Поведай нам, как душу в плен берут,

От рода и семьи, от почвы отвращают.

Смерть на престол, жизнь плену предают,

Любовь к живому гневом укрощают.

И страх быть трусом превращают в рабство.

И связанность грехом признают братством.

Так душу в плен берут, не возвращают.

 

Сочинение не давало мне покоя, но я знала, что делать, и отправилась в гимназию № 13 имени Чернышевского. Дивное место, где дают мастер-классы по романам Толстого и Булгакова, великолепный учительский коллектив, бьющийся за каждого ребенка.

Я пришла к одиннадцатиклассникам так, как всегда приходила к своим ученикам, когда у меня возникали проблемы.

Первое, что меня спросили: “Сочинение анонимное?”.

Да, анонимное. Но почему оно, если и не выбивает почву из-под ног, то дух подтачивает?

Одна ученица отозвалась сразу:

— Таково действие любого аморального акта, потому что оно совершается вне правил и границ. Это и ошарашивает.

— Разрешите мне пересесть? — спросил Хаджимурат с последней парты. Он сел за первую парту и честно сказал: — Делается страшно от таких заявлений, потому что понимаешь: все сказанное можно привести в действие, да и уже приводится.

— Ну, а если заставят отращивать бороду и носить хиджаб, что тогда делать? — спросил один.

— Уезжать, — отозвался другой.

После долгих разговоров встал юноша и сказал:

— Когда народ осознает опасность всего того, что есть в этом призыве, он встанет, как это уже было в 1999 году. Я в это верю.

Буквально эти же слова повторил выдающийся ученый, специалист по немецкому языку и немецкой литературе Камиль Ханмурзаев. Биографическим отделом Кэмбриджа ученый был признан человеком рубежа столетий. Человеком миллениума, так это официально называется. Кто из нас в России об этом знает?

— Я верю в возможности нашего народа. В его способность самоорганизовываться. Как вы думаете, почему Басаев в 1999 году двинулся в Дагестан? Был уверен: братья-мусульмане кинутся в объятия. Ботлих показал, чего стоили иллюзии боевика. И не только Ботлих. Новейшая история Дагестана дает примеры народного сопротивления. Что касается данной работы. При всей “доказательности” она в известной степени провокационная. Это вызов не только в ответ на ваше выступление. Что здесь идет от убеждений, а что от демонстрации, сказать трудно. Но опасность предначертанного в этой работе исключать нельзя.

— А вы довольны своими студентами? — спросила я.

— Очень. Читают с удовольствием Кафку, Камю, Сартра… Я ведь еще выполняю роль “книгоноши”. Но делаю это с радостью.

Я вспомнила слова уверенного в своем деле директора кизлярской гимназии № 6.

— Знаете, почему Дагестан не взорвется? Залогом его целостности является многонациональность. Здесь невозможно, чтобы один человек выступил с призывом, а все бы на него откликнулись. Нас, кумыков, лакцев, даргинцев, аварцев, объединяет многое, но у нас есть различия, у каждого народа есть свое представление о том, как ему жить. И это сдерживающий фактор.

…Когда я узнала, что в Махачкале закрыли Дом пионеров, в голову пришла шальная мысль: а что если бы юноша, написавший анонимное сочинение, мальчиком пришел в кораблестроительный кружок или спортивную секцию? Может, сегодня он написал бы другое сочинение? Что, если…

Удивительна логика наших властей: оружием наводить порядок — и тут же лишать детей их естественных прав бесплатно получать образование, развивать свои способности, Богом и природой данные. А молодому учителю истории из Кизляра, живущему с семьей в съемной квартире, определить зарплату в 5 тысяч 200 рублей за 34 часа недельной нагрузки.

Как отзовутся на судьбе молодого поколения новые инициативы по усечению образовательного стандарта? Чтобы узнать это, ждать долго не придется.

 

Из бесед Миясат с Вергилием:

 

Узнай их грех и образ их мучений.

Нет родины для тех, кто в ней рожден,

И тот, кто полон сил, ума, стремлений,

Искать чужбины будет обречен.

Прости, Кавказ, за то, что скорбью ада

Наполнился твой дом. Но есть отрада:

Дух поиска твоим огнем рожден.

 

Дагестан—Москва, 2010 г.